Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кровопийца он, вот кто! — не выдержал Туребай, стукнул кулаком по колену.
— Нет, прежде всего — каракалпак, об этом помни всегда! Уничтожите лучших представителей нации, а вместе с ними погибнут и национальные традиции, которые... — Председатель запнулся, испуганно вскинул взгляд на Туребая, спросил беспокойно: — Ты понял, о чем я тебе?..
— Да в общем... — замялся Туребай, совершенно сбитый с толку мудреными речами председателя, — я ведь неграмотный.
— Может, тебе что неясно, так я растолкую.
— Нам бы зерно на посев...
— С этим иди в отдел заготовок. Курбанниязова знаешь?
От председателя Туребай вышел с полной сумятицей в голове. «Значит, так, — думал он по дороге, — ко мне молодка бежит — муж смертным боем колотит. А я ей: терпи, грешная, святой обычай! Так, что ли, выходит?.. Или вдова с голоду пухнет, а у Дуйсенбая закрома от хлеба ломятся. Не тронь! Брат по крови... Нет, что-то не так у нашего председателя получается. Айтбай-большевой говорил иначе...»
Курбанниязов встретил Туребая холодно, официально и на вопрос, с чего начинать работу в ауле, ответил кратко:
— Главное, чтоб классовая гидра голову у тебя там не поднимала. Никакой пощады и — точка. Соображаешь?
Было уже поздно, и на ночь глядя пускаться в обратный путь не хотелось. К тому же, с чем он вернется? Что скажет людям, которые завтра придут к нему снова? Будет рассказывать, как побывал в исполкоме, или передаст строгий наказ Курбанниязова?.. Нет, упрямо решил Туребай, пока не дознаюсь правды, домой не вернусь. А не дознаюсь, скажу: простите меня, люди добрые, не гожусь в аксакалы.
В мрачном расположении духа, злой на себя и на всех своих сегодняшних наставников, явился Туребай в дом к Нурутдину. Пили чай. Вспоминали прошлое. Говорили о видах на урожай. Попрощавшись, ушла спать Фатима — жена Нурутдина. Вскоре, загасив коптилку, растянулись на кошме и мужчины.
Спать Туребаю не хочется. Мучают сомнения, в голове роятся смутные, неясные образы. Вот возникло изможденное лицо вдовы — запавшие глаза, приплюснутый нос, выбившийся из-под платка клок седых волос. Затем сытая физиономия председателя исполкома. Улыбается сладко, а глаза настороженные, пугливые, как заячьи уши. Потом Джумагуль. Почему Джумагуль?..
— Знаешь, учитель, не получился из меня аксакал. Темный я человек, — поднимается на локте Туребай и взглядом отыскивает Нурутдина.
— От темноты твоей имеется верное средство — учиться! А аксакал из тебя... Отчего так решил?
— А так... — безнадежно машет рукой Туребай и вгорячах выкладывает Нурутдину все наболевшее. С искренней болью в голосе признается, что беспомощным оказался — не под силу ему разобраться, что делать, как управлять аулом. С каждым днем все труднее. Думал, в город пойдет, сразу все ясно станет. Где там!.. И Туребай, распаляясь, жестикулируя, во всех подробностях передает учителю свой разговор с председателем исполкома, с Курбанниязовым.
— Что ж, для того я поставлен аксакалом, чтоб только споры соседей разбирать да за жен чужих заступаться? Это и есть вся советская власть? — уже чуть не кричит Туребай, поднявшись с постели.
— И этим заниматься ты должен, — спокойно отвечает Нурутдин. — Ну, правда твоя, это не вся советская власть. Далеко не вся. — Он долго молчит, собираясь с мыслями. В темноте заметно, как разгорается самокрутка. Туребай ждет.
— Советская власть — это... Ну, как тебе объяснить?..
Долго слушал Туребай учителя Нурутдина, всю ночь, до рассвета...
В ауле Туребая ждала неприятная новость. Первой, насмерть перепуганная, рассказала о ней Багдагуль, едва Туребай переступил порог.
— Беда, большая беда надвигается! — лепетала она, прикрывая рот трясущимися руками. — Святой дух... посланник аллаха... Он на коне, а сзади — я видела сама — золотые крылья... О, горе нам, горе!.. Нет нам спасенья!
— Да перестань причитать! — прикрикнул на жену Туребай. — Можешь рассказать толком?
Но Багдагуль не в состоянии была говорить спокойно и внятно. Туребай вышел на улицу, где тотчас был окружен возбужденной толпой. Мужчины с растерянными лицами поминутно оглядывались, будто ждали — вот-вот появится кто-то. Сбившись в кучку, словно стадо овец в лихое ненастье, жалобно подвывали женщины.
— Что случилось? — ничего не мог разобрать Туребай. — Есть тут мужчины?
В ответ ему из-за высокого дувала раздался надрывный вопль:
— А-а-а!.. Рушится, рушится небо!.. О милостивый, о милосердный!.. А-а-а!..
Женщины заголосили громче. Над толпой в молитвенном экстазе взметнулись десятки обнаженных рук. Кто-то рассмеялся истеричным, душераздирающим смехом.
— Да скажет мне кто-нибудь, что здесь стряслось?! — разволновался Туребай. — Ну!
Никто не двинулся с места.
Туребай вбежал в дом, сорвал со стены ружье и, вернувшись на улицу, разрядил в воздух оба ствола. Громкие выстрелы словно отрезвили толпу. Мужчины, смущенно покашливая, потянулись за куревом. Приумолкли, робко зашевелились женщины.
— Ну, так что здесь у вас? — еще раз повторил Туребай свой вопрос и высморкался. — Чтоб в рай, значит, с чистым носом явиться.
Кто-то осуждающе шикнул.
— А чего зубы скалите? — так же спокойно продолжал Туребай. — Аллах чистеньких любит... и богатеньких. Вы ему — тьфу!
— Ты не смейся! Не смейся! Знаешь, что было? — торопливо заговорил низкорослый Калий, и тут, будто запруду прорвало, заговорили все разом, перебивая друг друга, жестикулируя, споря. Из этого нескладного, сумбурного рассказа Туребай все же понял, что так напугало и потрясло односельчан.
На закате, когда тусклое зимнее солнце скрылось уже за прибрежной насыпью, над аулом раздался пророческий глас: «О люди! Я послан аллахом спасти вас от адского пламени. Кто отступит от истинной веры ислама, будет вечно гореть в пасти огненной! Страшным градом рухнут каменья на ваши непокрытые головы! Мудрой волей аллаха сотворен этот мир. Кто посягнет его переделать, понесет ужасную кару! Аминь!» Повернувшись на голос, люди успели заметить еще, как в лучах закатного солнца, искрясь жарким золотом, мелькнула фигура всадника. Он исчез вместе с последними лучами дня, растворился, как привидение. Но видели его многие. Даже слепые старухи. А голос его, с
