Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Слыхали? — еще не оправившись от волнения, воскликнул хозяин.

— Не верь — сказки! Тебя выслеживает, — заявил Таджим, но Дуйсенбай, который несколько дней назад самолично был свидетелем апокалипсического явления, решительно возразил:

— Про святой дух это он точно. Был. Все видели.

Курбанниязов пропустил его слова мимо ушей.

— Говоришь, выслеживает?.. Больше у меня встречаться не будем. Опасно.

Гости начали было собираться, но Курбанниязов остановил их, усадил за дастархан.

— Не торопитесь. Может, за домом следят. Выйдете, когда развиднеется. По одному.

Напуганные неожиданным визитом Ембергенова, заговорщики чувствовали себя неуютно. Чутко прислушивались к каждому шороху, ерзали, нетерпеливо поглядывали в темное окно. Беседа не клеилась. Наконец, взяв себя в руки, Таджим повернулся к бледному Дуйсенбаю:

— Сколько нукеров пришлешь под Турткуль?

О готовящемся налете на Турткуль Дуйсенбай уже знал. И все же вопрос Таджима заставил забиться сердце его учащенно: значит, скоро, значит, близок уже час возмездия! Сколько раз среди ночи Дуйсенбай рисовал в своем воображении все мельчайшие подробности этой картины. Вот, зажав в руке острый кинжал, он тихим кошачьим шагом подбирается к ее постели. Притаив дыхание, склоняется над спящей и видит ее порочные губы, ее шею, ее оскверненную грудь. Она открывает глаза и, узнав Дуйсенбая, немеет от ужаса. Удар кинжала приходится под самый сосок... Нет, не сразу, не сразу он ее убивает. Узнав Дуйсенбая, она падает перед ним на колени, извивается в судорогах безумного страха. «Простите, простите меня, родной! — лепечет она, хватаясь за полы его халата. — Я так виновата! Раскаяние ядом отравило мне душу. Я хотела вернуться, но страх... Я знала, вы никогда не простите!.. О, мой ненаглядный! Убейте меня — все равно без вас мне не жизнь!..» И тогда, упившись ее унижением, ее горькими сожалениями и стенаниями, он подымает кинжал и — все, конец!.. Но иногда в воображении Дуйсенбая финал этой душераздирающей сцены рисовался иначе: разжалобившись, он дарует ей жизнь и, гордый, идет к дверям. Она настигает его у порога, прижимается щекой к сапогам, молит в безутешных рыданиях: «Не оставляйте меня здесь! Заберите меня с собой, любимый! Прижмите меня снова к своему доброму сердцу!» Как поступить в этом случае, Дуйсенбай окончательно еще не решил.

— Ну, так сколько нукеров сумеешь прислать? — не дождавшись ответа, переспросил Таджим.

— Двоих.

— Это кто?

— Один — Турумбет. Знаешь его — человек верный.

Таджим согласно кивнул.

— А другой?

— Другой — я.

— Ты? — не поверил ушам своим Курбанниязов.

— Я, — с решимостью смертника подтвердил Дуйсенбай.

— А-а, — догадался Таджим, — на свидание к возлюбленной едет.

Дуйсенбай обозлился.

— Тебе-то какое дело?! Чего в душу грязными сапогами лезешь?! Да я тебе...

И снова Курбанниязову пришлось усмирять вспыльчивых заговорщиков. Отведя Дуйсенбая в сторону, сказал, взывая к его благоразумию:

— Прав, пожалуй, Таджим: к чему вам рисковать своей жизнью? Да и мы... разве можем мы подвергать опасности голову, которая способна еще принести столько пользы нашему общему делу?

Подкупленный этой лестной оценкой свой особы, Дуйсенбай присмирел, скромно потупил глаза.

— Что же делать, если рука сама к кинжалу тянется?

— Э, сердце мое, тебя ли учить: кинжал сразу заметят — души врага ватой.

Дуйсенбай поднял голову, с любопытством посмотрел на хозяина, ожидая разъяснений, и Курбанниязов с готовностью истолковал свое хитрое наставление:

— Слыхал, аксакал ваш молодежь на учебу вербует. И ты вербуй — аксакала. Где разумным советом, где помощью. Подскажи: пусть бы зазвал на несколько дней одну из тех, кто в Турткуль убежал. Для наглядной агитации называется. Помоги. Пускай приедет. А наглядную агитацию... Положись на нас: такую устроим — ни одной не захочется больше на эту учебу.

Таджим вышел на улицу первым. Осмотрелся, поспешно шмыгнул за угол. Никто не преследовал. После этого Дуйсенбай почувствовал себя спокойней. Во дворе еще раз простился с хозяином, заверил его в своей преданности святому знамени ислама и, пришпорив коня, выехал на улицу, пустынную в этот утренний час.

Никаких вещественных доказательств появления святого духа в ауле Мангит Ембергенов не обнаружил. Одни разговоры. После опроса свидетелей он собрал кого смог и, положив перед собой на низком столике револьвер, заявил тоном судьи, оглашающего приговор:

— Никакого такого духа в ауле не было! Выдумки. В связи с вышеизложенным приказываю: кто нечистую силу вслух помянет, того под стражу и в темный зиндан! Там такой у нас дух — хоть святых выноси. Все.

И уехал. Теперь о страшном явлении шептались по темным углам. Друг у друга выспрашивали подробности, пугливо озираясь, толковали их каждый на свой манер. Оттого, что страх был загнан внутрь, бороться с ним Туребаю стало еще тяжелей. Прежде хоть можно было толковать с людьми в открытую, теперь таятся, запираются, обходят его стороной. А главное — дух таки был. На этот раз Туребай сам его видел: на том же месте, где явился впервые, в тот же час, в лучах заходящего солнца.

Работы, которые начали было вестись по прокладке канала, замерли. Никто не решается вскинуть кетмень. Будто мор, валит дехкан суеверный ужас. Как уберечься от гнева аллаха, где искать себе спасения? Одни потянулись в мечеть, под защиту муллы Мамбета. Другие, которые духом покрепче, нравом задорней, вокруг Ходжанияза сбились — день и ночь в карты режутся, кокнар пьют, анашу курят: последнее удовольствие от жизни получить торопятся. Третьи бродят по аулу, как осенние мухи, друг за другом незаметно подглядывают: а вдруг кто нашел дорогу к спасению, дай и я за ним побегу.

Среди этих молчаливых искателей счастливого избавления был и портной Танирберген. Уже вторые сутки ходит по улицам, тайком за соседом подсматривает, к тихим разговорам прислушивается. Дуйсенбай увидел его с порога своего дома, позвал, спросил о здоровье. Танирберген поглядел на него мутным, отсутствующим взглядом, прошел мимо, словно не узнал Дуйсенбая.

— Постой! Куда так торопишься?

Портной обернулся.

— Конец света пришел... муки адские... никому не спастись...

— Отчего же? Кто праведно жил...

— Все мы грешные, всем нам гореть в геенне огненной... — бесстрастным голосом вещал Танирберген.

— Аллах милостив