Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Попробую, — слабо улыбнулась Турдыгуль и вдруг заговорила таинственным шепотом, горячо, увлеченно: — Я расскажу им о женщине, которая стала звездочетом. Астроном называют. Ночью, когда все на земле спят, она смотрит на звезды. Они большие и яркие и совсем близко, потому что у нее есть такая волшебная труба. А там, на этих звездах, живут другие люди, и все у них по-другому: светло и чисто... Вот выучусь я, тоже звездочетом буду.

Несусветные фантазии девушки начинали беспокоить Туребая: уж не тронулась ли она там? Перестаралась в ученье. Посмотрев на нее озадаченно, произнес преднамеренно мягко, ласково:

— Люди? На звездах? Зачем сказки рассказываешь? Ты лучше завтра правду расскажи — про землю, про новые законы. А сказки в другой раз, ладно?

— Не сказки, не сказки это! — воскликнула Турдыгуль с искренней обидой в голосе и через минуту добавила мечтательно: — Вот бы полететь к ним туда, на самую яркую...

— Ну, ты поспи — небось устала с дороги. Завтра пройдет, — отечески погладил девушку по голове Туребай.

Долго ворочалась, не могла уснуть Турдыгуль. Ей мерещились небо в яркой россыпи звезд и странные существа с горящими глазами, и сказочный замок, залитый лунным светом...

В полночь чуткий сон Бибиайым был нарушен какими-то неясными шорохами. Поднялась, осторожно прислушалась. Будто птица крыльями бьет. В темноте нащупала дверь, отворила неслышно. По двору кралась черная тень, колыхнулась, пропала в воротах. Мысль, как острый кинжал, полоснула старуху. Вскинула руки, воплем распорола ночь: «Доченька: Дочка!..»

Турдыгуль лежала с открытыми глазами. Над ней, дрожа всем телом, склонился Танирберген.

5

Породистый жеребец Дуйсенбая, на котором Турумбет отправился в шальные набеги, успел привыкнуть уже к крутому нраву наездника. Каким-то особым чутьем угадывало животное волю хозяина и покорно ей подчинялось. Только это чутье могло еще как-то уберечь коня от пинков и тяжелых побоев. Но сегодня своенравный хозяин вел себя до крайности необычно: ни разу не огрел камчой, не пнул ногой в бок, не осыпал свирепой бранью. Такого послабления от Турумбета иомудский скакун не припомнит за все их знакомство. Странно. Жеребец осторожно потянул удила, осмелев, помотал мордой, узда, выпущенная наездником из рук, свободно болталась на холке. Почувствовав волю, конь подался к обочине тракта, сонливо побрел на пойменный луг, влажными губами стал выщипывать редкие кустики прошлогодней травы. Но самое удивительное было потом: очнувшись от глубокой задумчивости, всадник не стал колотить жеребца, не пугнул его зычной руганью. Грустно спустился на землю, разнуздал, сгорбившись, уселся на низкий пенек.

Со вчерашнего дня потеряла покой душа Турумбета. Ноет, щемит. И чувство — точно измарано, загажено все внутри, точно загнали туда стадо баранов. Временами такой едкий, гнилостный дух подымется к горлу, хоть плюйся. Плюется. Не помогает. А перед глазами — хоть зажмурь, хоть лупи их на яркое солнце — все одно, все одно. Не отгонишь. Раз пройдет от начала до края, корежа сердце каждой подробностью, в другой раз заворачивает. Другой раз пройдет, и опять все сначала. Не иначе, наважденье какое...

К отряду Таджима Турумбет пристал, как обычно, в лесу. Теперь уже, наученный прошлым, не стал перед отъездом из дома тратить на ужин своего петуха — знал, перед походом накормят. В полночь сердобольный ахун напутствовал их благословением и молитвой, повторял все те же до скуки привычные слова. Турумбет зевал, концом кнутовища почесывал спину, разглядывал знакомые лица. До рассвета успели пройти верст двадцать. На день притаились в густых тугаях. Все шло своим чередом, не предвещало ни особой радости, ни беды.

Только село солнце, пробились сквозь легкий туман колючие звезды, снова тронулись в путь. Уже ко вторым петухам приметили на горизонте редкие огни городских фонарей. Таджим осадил коня, подождал, пока подъедут отставшие, разбил отряд на четыре группы. С четырех сторон ворвутся они в город. Сигнал — выстрел. У каждой группы — своя цель. Главное — рубить и стрелять, жечь и грабить. Встреча на площади, где штаб турткульских большевиков.

Турумбет оказался в той группе, которую вел сам Таджим. Хищными зимними волками подбирались они к городским окраинам. Неслышно миновали кладбище, выехали на широкую улицу. Поравнявшись с мечетью, Таджим вытащил из-за пояса револьвер и на полном скаку выстрелил в воздух. И тут же тихая ночь дрогнула от диких криков, беспорядочной стрельбы, звона бьющихся стекол. Будто невиданной силы подземный толчок всколыхнул, пробудил спавший город. Дробно застучал пулемет, кто-то неистово заколотил бруском по рельсу, криком немых надрывались коровы. В паническом страхе заметался по улице случайный путник. С каждой минутой шквал криков и рева, стрельбы и звона, лая и грохота подымался все выше. Казалось, этот шквал неудержимой волной половодья затопит, сметет, поглотит все дома и деревья, людей и животных.

Турумбет несся рядом с Таджимом. Он тоже что-то кричал, размахивая обнаженной саблей, гнал и без того летящего коня. У железных ворот, что приткнулись рядом с двухэтажным домом, Таджим с трудом остановил разгоряченных нукеров.

— Здесь! — крикнул он и револьвером ткнул в сторону большого дома. — Они здесь все!

Ворота оказались запертыми. Несколько нукеров, спешившись, кинулись их отворять. Одни в остервенении колотили по железу прикладами, другие что есть силы налегали плечами. Кто-то, самый отчаянный, дикой кошкой вскарабкался на ворота. Он уже приготовился прыгнуть во двор, но в последний момент вскинул руки, зашатался, замертво свалился на головы своих сподвижников.

— Они нас... они стреляют! — не то удивился, не то еще больше рассвирепел Таджим. — Всех перережем, собак! Всех! Н-ну, джигиты!

Под напором десятка тел ворота поддались, с грохотом рухнули на землю. И тотчас по железу застучали сапоги и подковы. Нукеров встретили ружейными выстрелами. Сухопарый юнец, скакавший рядом с Турумбетом, клюнул носом, выронил из рук занесенную над головой саблю, будто нехотя свалился набок.

Двор оказался большим, загроможденным какими-то неразличимыми в темноте строениями, разгороженным высоким кустарником. В первую минуту ни сам Таджим, ни нукеры его не могли разобрать, откуда по ним стреляют. Завертелись на месте, разряжая винтовки кто в кусты, кто в окна и двери. Наконец разглядели: из окон. Бешеной сворой бросились, вышибли дверь, столпились в темном проеме. И тут в спину им грянули новые выстрелы. Теперь уже стреляли из-за кустарника.

Притаившись за стволом, Турумбет увидел, как шевельнулась в