Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

В полдень на попутной арбе прикатила Турдыгуль в родной аул. Как увидела ее Бибиайым, бросилась, стиснула в объятиях, так с той минуты и не отходит от дочери. То по голове погладит, проведет пухлой ладонью по косам, то за руку возьмет, то за плечо тронет и все заглядывает в глаза, глядит не наглядится. А Турдыгуль словно вся из смешливых искринок соткана: улыбается, шутит, озорным ветерком по двору носится. Вспомнит, как петух поклевал ее вот у этой урючины, и смеется. Возьмет в руки старое платье свое, и улыбка по лицу побежит. Даже дряхлая овчарка, что, как увидела девушку, трется и трется о ее ноги, и та, кажется, вызывает в Турдыгуль какой-то умиленный восторг.

Только хмурое лицо Танирбергена омрачает этот счастливый весенний день. Когда, спрыгнув с арбы, Турдыгуль вбежала во двор, портного будто какая пружина подбросила. Сорвался с места, кинулся из юрты. На пороге застыл. В глазах еще светится добрая отцовская нежность, а тонкие губы уже накрепко сжаты и на щеках желваки. Турдыгуль подошла, коснулась руки Танирбергена, проговорила тихо: «Отец!..» Заметались глаза Танирбергена, поднятая для ласки сухая рука невольно повисла в воздухе, глухой стон прорвался из горла. Подавил. Пересилил себя, отвернулся.

Через час, проведав о приезде давней подруги, потянулись во двор соседские девушки. Одни приходили тайком, вопреки строгим запретам родителей. Другие являлись открыто. Осматривали Турдыгуль пугливыми глазами, ощупывали, будто с того света вернулась, сидели, не решаясь промолвить слова. Турдыгуль сама положила конец этой боязливой скованности:

— Ну, чего вы? Не узнаете, что ли? Я это, я, Турдыгуль!

— Вроде бы и правда — похожа, — откликнулась самая бойкая. — В городе, толкуют, каких чудес не бывает! Не подменили?

— Что вам сказать, подружки? Меняют, конечно. Только не лицом — душой, — улыбнулась Турдыгуль. — Показать?

— А не страшно? Вдруг призраком обернешься...

— Ты не шути, беду накличешь, дура! — испуганно оборвала подругу девушка с серым, бескровным лицом, на котором ночными светляками горели большие черные глаза. Оглядевшись по сторонам, шепнула Турдыгуль: — У нас тут такое — не расскажешь. Дух святой объявился. Небо, говорит, на землю падет, геенна огненная всех нас за грехи поглотит...

— Это в чем же вы так провинились? — иронически усмехнулась Турдыгуль.

— А в чем? Много грехов сотворили. Богатство и землю делить — божья воля, а мы самочинно. Речи кощунственные. Опять же, такие, как ты, обычай нарушили, против веры отцов пошли. А он ведь все видит, все знает...

— Ну, если слышит, пусть накажет меня, — рассмеялась Турдыгуль озорным, нервным смехом и громко крикнула, задрав к небу голову: — Эй, ты, милостивый и милосердный, не буду я жить по твоим законам! Слышишь? Не буду! Ну, покарай меня, если ты есть!.. Молчишь? Значит, нет тебя. Святоши выдумали!

Девушка с серым лицом зажала руками уши, стремглав кинулась со двора. Потрясенные этим страшным кощунством, обомлели все остальные. Несколько минут в напряженном молчании они ждали еще, что сейчас произойдет нечто жуткое, непоправимо кошмарное. Но время шло, а земля под Турдыгуль не разверзлась и гром небесный не поразил ее за богохульство.

Через час, сбившись в юрте вокруг Турдыгуль, девушки слушали ее рассказы о городе.

— Человек рождается для счастья, а кто отбирает его у нас — воры и злодеи! Таким руки сечь! — ораторствовала Турдыгуль, и подруги, ошеломленные ее речами, сидели притихшие, зачарованные.

— А это не страшно, город? — робко спросила Нурзада, дочь Калия. — Говорят, беспутство, разврат...

— Ложь! На меня поглядите! Разве такая? А Джумагуль? Она скоро школу закончит. Большим человеком будет. А жена Дуйсенбая — помните? — на певицу учится. Лучше соловья поет. Честное слово!

Кто-то несмело спросил:

— А нас примут, если приедем?

— Обязательно примут. Скажете только, Турдыгуль прислала — в самую лучшую школу пошлют, — весело рассмеялась девушка и обняла за плечи подругу.

Бибиайым стояла на пороге, и чувство гордости за свою дочь сменялось на ее лице зловещей тенью страха.

Танирберген вернулся домой в сумерки, злой, бледный, с какими-то затуманенными, блуждающими глазами. Он молча остановился в дверях, ухватившись рукой за косяк. Оглядел всех тяжелым хмельным взглядом, не промолвил ни слова. Будто спугнутая воробьиная стайка, всполошились, разбежались по своим дворам подруги. Выпроводив последнюю, Турдыгуль подошла к отцу, привалившемуся спиной к голому стволу урючины, спросила встревоженно:

— Вам... что с вами, отец?

Танирберген подался вперед, пошатнулся, с трудом удержался на ногах:

— Ты... ты не вернешься туда... Слышишь? Не вернешься!

— Нет, отец, мне иначе нельзя.

— А я говорю...

— Отец!..

Костлявым кулаком портной ударил Турдыгуль в грудь. В глазах его вспыхнула бешеная ненависть. Но в следующее мгновение голова Танирбергена бессильно поникла, и голосом, в котором смешались мольба и угроза, он сказал:

— Тогда уезжай! Уезжай!

— Хорошо. Я завтра уеду.

— Сегодня! — истерично крикнул портной. — Собирайся!

Туребай явился некстати. Он это понял сразу, едва ступив во двор. Хотя, отчего же некстати, если его приход поможет предотвратить скандал, который вот-вот разгорится пожаром?

— Здравствуй, сосед. Кричишь, будто снес золотое яичко. Или наглотался яиц — голос прорезался?

Танирберген насупился, исподлобья глядел на незваного гостя.

Из груди портного вырвался невнятный звук — то ли вздох, то ли ругань. Оттолкнувшись от ствола, он шаткой походкой направился в дом, ногой открыл дверь, скрылся.

Турдыгуль стояла растерянная, удрученная. Нет, она не ожидала того, что, встретив, отец бросится ее обнимать, простит и забудет ее своеволие. Она понимала, что глухая обида еще бередит отцовскую душу. И все же такой враждебной непримиримости, такого крутого упорства Турдыгуль предположить не могла — иначе зачем же так настойчиво ее зазывали домой? В глубине души уже шевельнулось тревожное подозрение: а не для того ли все это сделано, чтоб обратно ее заманить, упрятать за немыми стенами юрты? От этой мысли все внутри похолодело. Девушка инстинктивно схватилась за руку Туребая, пугливо прижалась плечом.

— Ничего, перекипит — остынет. Не думай об этом, — успокоил ее Туребай. — Завтра девушек соберем. Нужно