Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Туребай остался на месте. Оглядел покрытое белой накидкой бездыханное тело, распростертую в беспамятстве Бибиайым, скорченную фигуру Танирбергена.

— Кто ее? — спросил глухо.

Будто очнувшись от глубокого забытья, портной поднял голову, взглянул на Туребая бессмысленными, немигающими глазами и вдруг, свалившись на колени, заплакал жалобно, исступленно:

— Я. Я это... Своими руками!.. Убейте меня, люди! Нельзя мне жить! Убейте!..

Никто не шелохнулся, не подошел к Танирбергену, чтобы успокоить, поднять на ноги. А портной в ужасе разглядывал свои ладони с растопыренными заскорузлыми пальцами, бился головой об пол, стонал:

— Дочка... Доченька... Мертвая... О-о, горе!..

— Уберите его! — приказал Туребай и вышел из юрты.

Через час по распоряжению аксакала в Чимбай ускакал гонец. «Без Ембергенова не возвращайся, — напутствовал его Туребай. — Пусть приедет, во всем разберемся».

Еще одним громовым ударом обрушилась смерть Турдыгуль на головы и без того уже насмерть запуганных жителей аула. Опустели улицы Мангита. Редкий прохожий мелькнет меж дувалами.

День прошел в томительном ожидании. Никто не приходил к аксакалу, да и сам Туребай не искал теперь встреч — что скажешь людям, какими словами пересилишь сковавший их души страх? Грызло чувство вины: не уберег Турдыгуль, не понял вчера, какая опасность нависла над девушкой. Слепой, и тот бы, наверно, почуял неладное, а Туребай... Дурак дураком, ничего не понял, ничего не увидел! Эх, аксакал!.. Радовался, думал, приедет Турдыгуль, расскажет девушкам, как там в городе уму-разуму учат, какая там жизнь красивая, — другие за ней подадутся. Сагитировал. Теперь так напуганы — не подступишься!

Чем больше размышлял Туребай, тем мрачней становилось у него на душе, и, как это обычно бывает в такие минуты, что, чего б ни касался он мысленным взглядом, будто по мановению злого волшебника, мгновенно окрашивалось в черные, безнадежно унылые тона. Замышляли построить канал — не построили, только вешки в голой степи торчат. О доме для членов ТОЗа мечтали — где этот дом? Все порушила, развеяла, унесла нечистая сила, все добрые намерения сокрушила. Не будет теперь ни канала, ни дома, ни ТОЗа — ничего не будет. Только вечный, как горы, Дуйсенбай, и мулла, и беспросветная нищета в юртах дехкан, и слезы запроданных в любовное рабство девчонок. Так было — так будет...

В груди Туребая накипала злость, та злость, что зачастую внушает человеку безрассудные решения, отчаянные поступки. Он натянул сапоги, напялил на самые глаза мохнатую папаху, вышел из сакли. Тихая, безлюдная улица с замкнутыми воротами еще больше растравила злость Туребая — попрятались, пугаными зайцами дрожат в своих норах. Остановился посреди улицы, громко позвал:

— Эй, джигиты, батыры отважные! Выходи, на кур охотиться будем!

Никто не откликнулся. Тогда, уже не владея собой, Туребай стал неистово колотить в ворота, кричать, бесноваться:

— Трусы!.. Трусы презренные!.. Открой, эй ты, открывай ворота — в бороду твою плюнуть хочу!

Над дувалами по обе стороны неширокой улочки появились удивленные, испуганные лица.

— Взбесился ты, что ли? Чего шумишь? — приоткрыл ворота Орынбай — могучего телосложения мужчина с покладистым, на редкость уравновешенным нравом.

— Позапирались! Собака и та у своей конуры храброй становится. А вы... Эх, мыши, вот кто!

Вокруг Туребая уже собрались соседи, привлеченные шумом и криками.

— Говори толком, чего тебе надо? Ну, чего? — пытался урезонить аксакала Орынбай. Но Туребай будто в стремнину попал — его несло и несло, и не было у него сил остановиться, подумать, что он говорит и делает. Задиристым петухом наскакивал он на Орынбая и все что-то кричал, негодовал.

— Не пойму я тебя, аксакал. Или змея ужалила? — сохранял еще невозмутимое спокойствие грузный, широкоплечий плотник. — Может, в дом зайдешь, посидим, поговорим по-людски?

Где-то подсознательно Туребай ощущал всю нелепость положения, в которое он себя поставил. «Остановись! Успокойся !» — шептал внутренний голос, а вслух он кричал, хватая плотника за грудь:

— Нашли дурака! Не-ет, я вас... Я все ваше поганое нутро вижу! Натравили портного на дочь — пусть зарежет, тогда, мол, никто не заставит нас своих отправлять на учебу! Чужой кровью спасаться задумали?! Сволочи!

Обычно такое спокойное и добродушное лицо Орынбая насупилось, окаменело, сжались огромные кулачищи.

— Дурак бы трепал языком — спросу мало, а тебя за такое... — И плотник подался вперед, наступая на аксакала. Туребай с силой толкнул его в грудь и тут же ощутил, будто молот опустился ему на плечо.

Между плотником и Туребаем бросились люди, схватили за руки, развели в стороны. Аксакал упирался, грозил Орынбаю страшной расправой, поносил трусливых соседей. Неизвестно откуда появилась Багдагуль. Вскрикнула, повисла на плече у мужа, потащила в дом. Сколько лет живет с Туребаем, таким никогда не видала. Не иначе — сглазили человека, анашой одурманили.

Долго еще Туребай не мог успокоиться — метался по комнате, швырял все, что ни подвернется под руку, слал кому-то проклятия. Наконец добрые, тихие слова Багдагуль урезонили мужа — угомонился, лег на кошму, ладонью закрыл глаза. Лежал молча, не шевелясь, чутко прислушиваясь к потоку странных ощущений. Сначала ему показалось, будто злость, кипящей массой разлившаяся по всему телу, стала вязкой, густой и, постепенно твердея, тяжелым камнем легла на сердце. Мышцы расслабились, обмякли. К горлу подкатил едкий, как дым от сырого валежника, душащий ком. Туребай заерзал, отвернулся к стене, натянул одеяло на голову. Однако чувство неловкости, острой досады на себя самого не исчезло. С каждой минутой оно становилось все жестче. Похоже, это и был тот камень, что больно придавил сердце. Горячая кровь ударила в голову, зазвенела в ушах, и вместе с ней явилась горестно-ясная мысль: какой же из меня аксакал, вершитель новой власти? Честных людей ни за что ни про что обидел, кулаками свои права доказывать стал. Тут бы нужно взбодрить народ, поднять на общее дело, а я в драку... Стыдно, эх, стыдно! Людям теперь в глаза не посмотришь. Нет, не гожусь в аксакалы — ни умом, ни силой духа не вышел. Решил, будто груз непомерный с плеч сбросил: откажусь! Судите меня, люди, а только аксакалом больше не буду! И перед Орынбаем извинюсь: прости, мол, меня, брат, — дурь в башку стукнула, прости, если можешь...

Туребай поднялся, вышел на порог, окинул взглядом знакомую улицу.