Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Группа северян, казавшаяся поначалу сплоченной, расслоилась: одни, посылая проклятья и угрозы, последовали за толстяком, другие — их было больше — присоединились к сторонникам Туребая.

Пока под гул и ропот толпы северяне ссорились между собой, никем не замеченный Дуйсенбай прошел по узкому коридору, миновал арбу и с самым непринужденным видом пристроился между Ембергеновым и Курбанниязовым.

— Недисциплинированный народ, — укоризненно произнес он и, будто ища сочувствия, повернулся к Курбанниязову: — Шатания!

Ембергенов бросил недовольный взгляд.

— Не шатания, а классовая борьба! Это понимать нужно, — и, заподозрив что-то неладное, спросил недоверчиво: — Голосовали?

Дуйсенбай оскорбился:

— Что ж это я, несознательный какой или гидра? Я для советской власти, знаете, жизни не пожалею!

— Чьей?

— А? — оторопел Дуйсенбай.

— Чьей жизни, говорю, не пожалеете? — повторил Ембергенов.

Дуйсенбай отвернулся, демонстрируя оскорбленную невинность.

Два часа, до вечерних сумерек, шел народ мимо арбы. Люди замерзли и изголодались, но никто не покинул площади — ждали результатов, хотели поскорее узнать, кто теперь будет в ауле управой, судом и властью.

Кто-то тронул Джумагуль за плечо. Обернулась. Дюжая баба с раскосыми глазами, с приплюснутым крохотным носом, будто утонувшим между пухлыми буграми щек, нависла над ней, шепнула таинственно:

— Слышь, мой-то хворым прикинулся — идти не хочет.

— Почему?

— Видать, боязно. Был бы один аксакал — оно просто. А ну как к этим приткнешься, а те одолеют. Потом боком вылезет.

— Это кто же такой смелый? — спросила Джумагуль.

— Моего не знаешь? — удивилась женщина, но, верная обычаю, имени мужа вслух произнести не решилась. — Ну-ка, ты, шустрая, скажи ей, кто он, отец наш родимый! — приказала она стоявшей рядом рослой девушке.

— Наш папа — Калий, — нестройным хором ответили семь детских голосов. — А маму зовут Айзада.

Только тут заметила Джумагуль, что за женщиной тянется целая вереница детских голов.

— Это все ваши?

— Сама не упомню. Мой-то — мужичонка блудливый. Может, и нагулял где две-три штуки. Девочки все, — рассмеялась Айзада, и Джумагуль сразу припомнила тщедушного, низкорослого батрака с непомерно крупной, будто с чужого плеча, головой. Увидишь их вместе, рослую Айзаду и малютку Калия, не захочешь — улыбнешься им вслед. А потом, говорят, за каждую такую улыбку Калий платил Айзаде тумаком. Только что ей, здоровенной кобылице, комариный укус!

— Так, думаешь, притворяется, не хочет идти? — переспросила Джумагуль.

— Это точно. Не с чаю же скрутило его. А больше в доме есть нечего.

— Тогда вот что, — разволновалась, взяла ее за руку Джумагуль. — Иди сама. Сама выбирать будешь.

— Да вроде женщине... как бы не завернули, — замялась Айзада.

— Не завернут! Иди, иди смело.

— Э, в доме, где нет собак, кошкам приходится лаять! — отчаянно махнула рукой Айзада. — Ну-ка, дети гарема! Держись друг за дружку! Пошли!

И пошли. Впереди, рассекая толпу, шествовала Айзада. За ней, стыдливо опустив голову, не глядя по сторонам, шла Нурзада, старшая дочь. Затем дочь поменьше. Замыкала процессию черноглазая кроха, едва переставлявшая тонкие кривые ножки.

Мужчины расступались, одни — добродушно посмеиваясь, другие — призывая на голову грешницы и всего ее выводка самые страшные кары. Кто-то из гущи толпы швырнул в женщину камень. Айзада остановилась, положила широкую ладонь на голову младшей.

— Плюнь на того дядю, маленькая. Ну, плюнь на него!

Толпа разразилась смехом и ропотом. Айзада повернулась, сквозь живой коридор направилась к высокой арбе, вышла на свободную площадь. Взявшись за руки, девочки послушно следовали за ней. Но тут, оказавшись меж двух лагерей, каждый из которых орал десятками голосов: «К нам, красавица! Давай к нам!» — девочки растерялись. Одна потянула вправо, другие влево. Толпа ликовала:

— Считайте за нас!

— Ходжаниязу плюсуйте!

— Бабу за двоих! Никак не иначе!

Наконец, строго цыкнув на девочек, Айзада собрала их вместе, выстроила гуськом и важной верблюдицей повела в сторону приверженцев Туребая.

Уже было темно, когда к арбе подошел высокий, плечистый джигит. Джумагуль узнала его сразу, хотя со времени последней встречи минуло уже три года — три года, которые, мнилось, целой вечностью отгородили ее от всего прошлого. И то, что Турумбет за это время не переменился — ни лицом, ни походкой, ни статью, — показалось ей странным и непонятным. Она разглядывала его со спокойным безразличием, не испытывая боли или сожаления, влечения или ненависти. Холодным взглядом она следила за тем, как Турумбет поклонился Дуйсенбаю, отошел в левую сторону и смешался с толпой.

Результаты выборов были объявлены в полночь: аксакалом Мангита стал Туребай.

С песнями и веселыми шутками расходился народ по домам. В юртах зажигались огни, у теплых очагов продолжалось обсуждение событий истекшего дня.

Несмотря на поздний час, Маджитов, Курбанниязов и Ембергенов ускакали в Чимбай — нужно было готовиться к проведению выборов в других аулах.

В юрту Туребая набилось столько народу, не то что сидеть — стоять негде. А люди идут и идут. Сначала поздравляли новую власть, трясли Туребая, незлобиво шутили. Затем начался разговор деловой и серьезный — с чего начинать, о чем первые заботы.

Оставив мужчин, Багдагуль ушла в саклю Санем, где женщины во всех подробностях выспрашивали Джумагуль о городском житье, вспоминали подруг, которые вслед за ней все-таки бежали в город. Счастливая Санем ходила вокруг дочери — то погладит по голове, то поднесет кисайку горячего чая. А рядом с Джумагуль, заглядывая ей в глаза, примостилась Айкыз. Вчера, после трех лет разлуки, она увидела свою мать, и сердце девочки пляшет от радости.

— Мама, а мама, — ластится Айкыз, — а ты опять уедешь от нас? Не уезжай, мама. Не нужно.

— Вместе поедем.

— И бабушка тоже? — всплеснула Айкыз пухлыми ручонками.

— Как же иначе?

Вскоре девочку уложили спать. Она долго барахталась в постели, и, чтобы не мешать ей заснуть, взрослые говорили вполголоса. Багдагуль вспоминала:

— Портной, тот сапогами топтал свою дочь, когда поймали вас в лодке. Думали, Дуйсенбай совсем жену замордует. А он — нет. Бибигуль потом потешалась: «Швырнул, говорит, меня в дом