Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ты делаешь! Не нужно! — вскрикнула, выскочив из своего укрытия, Джумагуль.
— Пустите! Пустите! Я не хочу! — билась в сильных руках жена Дуйсенбая. Муж стоял рядом, глядел на Бибигуль спокойно, с откровенной насмешкой. Когда она успокоилась, сказал тоном хозяина:
— Иди! Дома поговорим!
Разбитая и подавленная Бибигуль двинулась к противоположному борту. Дуйсенбай следовал за ней. Спокойный, важный, с гордо поднятой головой.
— Ничего не забыла? — спросил он, когда жена уже стояла на берегу.
— Узел.
— Эй, джигит, достань узелок! — властно потребовал Дуйсенбай и, видя, что лодочники не торопятся исполнить его команду, крикнул: — Ну, чего глаза таращите?! Может, вы за нее калым заплатили? А?!
Младший из лодочников швырнул Дуйсенбаю узел, швырнул так, чтоб не поймал. Баю пришлось наклониться, поднять. На прощанье смерил лодочников неприязненным взглядом, бросил в сторону Джумагуль:
— А эту берите себе. Может, пригодится?..
Джумагуль не нашлась, что ответить. Растерянно озирался по сторонам Нурлыбай. Лодочники промолчали.
Подсадив Танирбергена, Дуйсенбай молодецки вскочил в седло и, поочередно стеганув плетеной камчой коня и жену, гордый и величественный, тронулся в обратный путь. Смешная и печальная это была процессия: старики с лоснящимися от пота и довольства возбужденными лицами, восседающие на породистых жеребцах, и бегущие перед ними мелкими шажками, бледные, насмерть перепуганные женщины...
Оправившись от пережитого, Джумагуль взобралась на бочку и, размахивая сорванным с головы платком, крикнула вслед удаляющейся процессии:
— Прощайте, подруги! Мы еще встретимся! Прощайте!..
Мужчины молча протащили лодку под мостом, поставили мачту, развернули парус. Ветер надул полотнище и, поднатужась, двинул тяжелую лодку.
Держась за рею, Джумагуль задумчиво глядела назад, где за изгибом канала пропали фигуры подруг. Потом повернулась лицом навстречу течению, в сторону близкой, уже полноводной Аму.
Книга вторая
1
Много веков стоит на земле каракалпакской тихий аул Мангит. Даже древние старцы, у которых бороды белее снега, а лица, будто кожа варана, источены густым паутинным узором, даже они — память и мудрость народа — не упомнят того далекого дня, когда, повинуясь воле аллаха, пришел сюда первый мужчина и, сотворив благодарственную молитву, раскинул среди мертвой степи первую юрту. Давно это было. Может быть, тысячу, а может, тысячу тысяч лун назад. Однако со дня своего сотворения не знал еще Мангит таких беспокойных, сумятных времен, какие пришли к нему ныне. Бывали песчаные бури, с корнем рвавшие вековые деревья. Словно могильные курганы, немые и грозные, наступали на аул черные тени барханов. Случалось, злые пришельцы грабили трудами нажитое добро, жгли юрты, угоняли скот. Но того, что сейчас, никогда не бывало — ни сто, ни тысячу лун назад. В этом мог бы поклясться своей белой как снег бородой любой из почтенных старцев аула. Кто же помнит такое, чтоб у знатного бая силой отбирали земли и, не опасаясь гнева аллаха, делили их между бесправными бедняками! В какую шальную голову пришла бы мысль поносить привселюдно носителя веры — муллу Мамбета, обличать его в обмане и бесчестии! Где ж это видано было такое, чтоб женщина противилась воле мужчины, сама выбирала себе цель и дорогу, в богопротивном приюте обучалась грамоте! Нет, даже вечное небо, что висит над Мангитом, дивится этим новым, непривычным порядкам.
Но человек не вечен, как небо, и, верно, потому раньше перестает дивиться, скорее привыкает ко всем переменам. Вот и теперь убеленные сединами старцы стоят посреди широкой многолюдной площади спокойные, надменно важные, будто не впервой наблюдать им все то, что происходит сегодня в ауле.
А происходит сегодня в Мангите событие небывалое, поворотное: батраки и поденщики, кустари и мелкие торговцы, те, кто отроду лишен был и власти, и права, выбирают себе аксакала — председателя сельсовета, как по-новому его теперь величают.
Народу на площади — не перечесть. Здесь и жители северного аула, где властвует бай Атаджан, и беднота с восточной околицы, и женщины, которых не могли удержать в доме ни увещевания, ни самые страшные угрозы, и, конечно же, дети. Чтобы получше разглядеть все, что происходит вокруг, они забрались на плоские крыши кибиток, взгромоздились на дувалы, гроздьями повисли на голых ветках деревьев. Февральский мороз окрасил багрянцем их щеки, исколол посиневшие уши, скрючил тонкие пальцы. Но, презрев все невзгоды, не обращая внимания на окрики сердобольных бабок и брань матерей, юные зрители остаются на своих местах, отвоеванных в жестокой борьбе со сверстниками. Горящие любопытством детские взгляды устремлены к центру площади, туда, где, стиснутая со всех сторон шумной, клокочущей толпой, стоит высокая двухколесная арба. На ней, свесив ноги, расположился безусый мужчина в козьего меха шапке-ушанке. В руках у него свернутая в трубку большая бумага. Аульная ребятня уже со вчерашнего дня знает, что приезжего зовут Нурутдин, а кличка у него необычная — Окроно. Вместе с безусым приехали еще трое. Вон тот, в папахе с красной лентой, что гарцует на вороном жеребце, тщетно пытаясь угомонить расходившуюся толпу. Взрослые называют его почтительно — товарищ Ембергенов. На боку у него огромная деревянная кобура, потому что, слыхали ребята, Оракбай Ембергенов — ОГПУ.
Другой — Атанияз Курбанниязов — личность ничем не привлекательная: низкорослый, плюгавый, с подслеповатым прищуром глаз. Когда он раскрывает рот, ребята знают уже — сейчас скажет: «Революция — это, товарищи, никакой пощады классовой гидре! Железная дисциплина — и точка! Ясно?!» Белая шапочка Атанияза мелькает в толпе. Он призывно подымает руку и что-то кричит. Слова его тонут в разноголосом гуле.
Третий — женщина, прибывшая вчера вместе с Нурутдином, Джумагуль. Та самая Джумагуль, что три года назад бежала из аула, оставив престарелую мать и годовалую дочку. И чего только не плели тогда злые языки! И беспутная она, мол, погрязшая в пороке, и будто аллах уже покарал ее слепотой и порчей, и будто видели ее на турткульском базаре, нищую и безумную. А Джумагуль — ничего, стоит себе в тесном женском кольце, улыбается, Багдагуль, жену Туребая обнимает за плечи.
Вчера, как приехала, собрала женщин аула, до
