Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Женщины рассмеялись: будто живую Бибигуль увидели в рассказе жены Туребая — и голос, и жест, и этот озорной с лукавинкой взгляд — ну все в точности!
— А она все одно убежала, — закончила Багдагуль. — И серьги бриллиантовые с собой прихватила.
— Мы на эти серьги все общежитие оборудовали: кровати купили, столы, стулья, даже простыни, — объяснила Джумагуль. — Себе она что? Только зонтик у какой-то старой барыни на турткульском базаре выторговала. Жаль — не открывается.
— Это что же за вещь такая, зонтик? — поинтересовалась Санем.
— Крыша такая матерчатая. Когда дождь — над головой носишь, когда сухо — в посох складывается.
— Ишь ты, до чего не додумаются умные люди! — восхищенно поцокала языком Санем. — А Бибигуль он зачем?
— Интересно.
Некоторое время женщины хранили молчание. Наконец, нарушив тишину, Багдагуль спросила:
— А этот Абди сам решил украсть Бибигуль или ты подсказала?
— Вместе думали. Больше всех помогла Иванова, она как мать нам родная. Наказала Абди: «Бибигуль — это дело твое, личное, а без дочери портного чтоб не возвращался — общественное поручение!»
— Он обеих как раз и увел. Я еще тогда им коня доставала, — чтобы как-то напомнить собравшимся о своих забытых заслугах, вставила женщина с рябым безбровым лицом.
Отвечая на вопросы Джумагуль, соседки еще долго выкладывали перед ней большие и малые аульные новости. У кого кто родился и кому посчастливилось замуж выйти. О кознях Дуйсенбая и неистощимой сплетнице Гульбике, о Турумбете, который снова уходил на заработки и пропадал всю осень. Узнала Джумагуль и о том, что в прошлом году на одной неделе умерли родители Айтбая. Много услышала она в этот вечер — радостного и настораживающего, смешного и скорбного.
Утром следующего дня Санем складывала и увязывала свое имущество. Айкыз неотступно следовала за матерью, засыпая ее бесчисленными вопросами, хваталась за юбку, норовила забраться на руки. Уже была сложена в сундук вся одежда, стянута в узел постель, когда на пороге, запыхавшаяся от волнения и от быстрой ходьбы, появилась Бибиайым.
— Доченька! — бросилась она обнимать Джумагуль. — Боялась, не застану уже... Не пускает к тебе этот изверг. Криком кричу — не пускает... Вот, вырвалась-таки, прибежала... Ну, скажи, как она там, моя девочка? Не хворает? — И жена Танирбергена со страхом и надеждой заглядывала в глаза Джумагуль. — Хорошо ей там? Или, может, вернется? Если что, пускай приезжает — я упрошу, я вымолю у отца прощение. Так и передай моей горлинке...
— Зачем же ей возвращаться? — успокаивающе улыбнулась Джумагуль. — Ей хорошо там — учится, с девушками дружит...
— Слава аллаху, слава аллаху! — шептали старческие губы. — Ты передай ей вот это. Скажешь, гостинец от матери. Ладно? Ты не забудь, — и Бибиайым поспешно достала из-под полы небольшой сверток. — А я побегу, а то кинется... Ох, за что мне такое горе!
После полудня Джумагуль пошла погулять. Хотелось пройтись по улицам, с которыми связано столько воспоминаний, взглянуть на юрту, откуда, словно шелудивого пса, ее гнали в зимнюю стужу, спуститься к каналу, где однажды должна была оборваться ее горькая, беспросветная жизнь.
Все оставалось по-прежнему: и скособочившаяся юрта Турумбета, и хауз под развесистой чинарой, и тропа, уходившая к крутому берегу Кегейли. Только высокий дом Дуйсенбая показался ей каким-то пустым и забытым.
Постояв над каналом, закованным в твердый, звенящий лед, Джумагуль двинулась в сторону кладбища.
Чья-то заботливая рука возвела над могилой Айтбая глиняное надгробье. На западной стороне его выцарапана звезда.
Здесь, на этом месте, кончилась для Джумагуль одна жизнь и началась другая. Джумагуль молча поклонилась могиле.
Серые, клубящиеся облака нависли над выбеленной землей. Одинокий куст в ужасе растопырил почерневшие от морозов прутья. Будто тонкой иглой, пронизал тишину далекий, едва различимый звон.
Джумагуль еще раз прощально поклонилась могиле, в глубокой задумчивости побрела в аул...
Утомленные дневными заботами и предотъездными хлопотами, Санем и Джумагуль рано легли спать. А утром, когда чахлое зимнее солнце высветило запорошенный тракт и разогнало лютую ночную стужу, из аула выехала скрипучая двухколесная арба. Укутавшись по самые глаза в теплые одеяла, на настиле арбы сидели две женщины и ребенок.
2
Никогда не думал Туребай, что стоять у власти — такое нелегкое дело. Целыми днями, от восхода до заката, шли к нему люди со своими просьбами, жалобами, претензиями, наставлениями. Шли почтенные старики и обиженные мужьями молодые жены, шли соседи, с которыми знаком уже много лет, и почти совсем незнакомые джигиты с северной части аула.
«Хлеба в доме не осталось ни крохи. Детишки с голоду пухнут. Помоги, аксакал, не то до весны не дотянем», — жаловалась, утирая слезы, вдова. «Как же это оно у тебя получается, советская власть? У него сколько ртов, у Сабира? Пять! А у меня сколько? Семь! Отчего ж ему столько и мне столько земли отрезали? Где ж она, справедливость, спрашиваю я тебя?!» — кричал, выкатив налитые кровью глаза, джигит в рваном халате. И не успевала еще закрыться за ним дверь, как появлялся новый посетитель: «Ну, было — брал я у него взаймы. Так я ж потом весь долг горбом своим отработал. Чего ж еще я должен