Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

уверенно: ушел на рассвете, к вечеру вернется. Так сказала она и Айтбаю, который заходил несколько дней назад. Тот же ответ услышал на другой день и Туребай. Старуха не поинтересовалась, чем это вызваны их посещения, да они и не стали бы, конечно, рассказывать ей о мытарствах Санем и о своем намерении перевезти вдову к единственной дочери: ждать сострадания и жалости от Гульбике — дело безнадежное.

Трудней давалась ложь Джумагуль — жена Турумбета краснела, опускала глаза, путалась в ответах. Особенно неловко почувствовала она себя, когда этот вопрос задал ей Айтбай, случайно повстречавшийся на дороге.

— Ушел куда-то на рассвете, к вечеру обещал вернуться‚— потупившись, объяснила Джумагуль, ощущая на себе недоверчивый взгляд.

— Кто рано встает, тому бог подает, — уже откровенно улыбался джигит. — Наверное, разбогатеете скоро... Эх, Джумагуль... — Айтбай хотел сказать что-то еще, но, взглянув в сторону юрты, увидел Гульбике. Она стояла, сложив на груди руки, и всем своим видом предвещала неизбежность возмездия, которое обрушится на голову неверной жены. Подняв глаза, Джумагуль заметила ее тоже и поспешно направилась к юрте.

— Ничего, вернется сын, я ему все расскажу. Все! — встретила ее Гульбике и обдала презрительным, уничтожающим взглядом. Не слушая оправданий Джумагуль, старуха вырвала у нее из рук кувшин и скрылась за дверью.

Теперь, чтобы не вызывать подозрений и нареканий свекрови, Джумагуль отправлялась за водой с кем-либо из соседок. От них она узнавала аульные новости, по их рассказам и сплетням знакомилась с односельчанами. Вот так однажды увидела она на улице ссутулившегося старика с острым ястребиным носом.

— Кто это? — спросила Джумагуль у своей попутчицы.

— Не знаешь? — удивилась та. — Аксакал — по-теперешнему хозяин сельсовета. Большая власть!

— Отчего же, если власть, пешком ходит? — допытывалась Джумагуль.

— Ходит по домам, молодых записывает.

— Зачем?

— Говорят, на учебу какую-то отправлять будут, — сообщила соседка и злобно сплюнула. — Конечно, богатым ничего — богатый от всего откупится. А угонять будут кого? Нашего брата, бедняка бесправного. Плачь не плачь — насильно заберут.

У Джумагуль мелькнула страшная догадка: «Так, может, и Турумбета забрали на учебу? От этих извергов, всего дождешься!» Она не решилась спросить об этом у соседки, но, придя домой, обо всем поведала Гульбике.

— Что говорит! Какую чушь несет эта ослица! — возмутилась старуха и, накинув платок, поспешно направилась к баю.

Дуйсенбай выслушал ее, не перебивая, затем изрек:

— Твоя невестка без мужниных побоев, наверное, сошла с ума. Ну, ничего, вернется Турумбет — вылечит.

Старуха взбодрилась и за вечерним чаем сказала Джумагуль:

— Ты разную болтовню, что слышишь от Айтбая, в дом не неси. Беспутная ты, вот кто!

Но даже после этого объяснения Джумагуль все равно не поняла, где ее муж и не грозит ли ему ужасная опасность быть угнанным на учебу.

15

Турумбет вернулся спустя три месяца темной июльской ночью. Он спешился на байском дворе, тихо постучал в дверь.

— Ты? — не то обрадовался, не то удивился спросонок Дуйсенбай. — А конь?

«Нет чтобы спросить, как здоровье, как добрался, — с коня начинает», — обозлился Турумбет и решил подзадорить бая:

— Служит аллаху.

— Аллаху? — уже совсем обеспокоился Дуйсенбай. — Здесь или там?

— Пока здесь. Вон привязан.

Настроение у бая заметно поднялось:

— Я отчего ж с коня сразу? Конь здоров, значит, и ездок в порядке. Ну, как дела?

— Хорошо бы чаю.

— Заходи, заходи! Что ж на пороге стоишь? — Дуйсенбай пропустил Турумбета вперед, разбудил жену, спавшую в соседней комнате, приказал вскипятить чай.

— Ну, давай рассказывай!.. Чай закипит... Все вернулись живые-здоровые? — И, усевшись поудобнее, Дуйсенбай приготовился слушать захватывающую историю о битвах и походах, о чудесных подвигах и предсмертных заветах влюбленных нукеров. Глаза у него горели любопытством и нетерпением, и весь он походил на раздобревшего Шахриара в канун последней, тысяча первой ночи.

Но Турумбет не разгадал состояния бая или не захотел почему-то удовлетворить его любопытства. Ответил сухо, вяло:

— Погиб там один. Из рода уйгуров. Нурым.

— Нурым... Нурым... — повторил Дуйсенбай и припомнил: — А-а, так это ж племянник Кутымбая! Хороший был джигит, храбрый... Ну, ничего, значит, так ему суждено... В бою?

— Да нет, я его случайно в спину.

— Ты? — Глаза у Дуйсенбая расширились, округлились. — Что ж молчишь? Слова из тебя не вытянешь! Рассказывай все сначала, да поподробней, все как было. Ну!

Ох и непонятливый все же этот бай! И чего пристает? Разве ж Турумбет сам не расписал бы как в сказке свою богатырскую удаль и отвагу! И то, как один против дюжины гяуров сражался, как грабил караваны с несметными богатствами, и умыкал красавиц, нежных, словно шерсть ягненка, пьянящих, будто игристое вино, способных распалять мужское естество от зимнего заката до рассвета! Уж Турумбет нашел бы что сказать! И не беда, что было все совсем не так. Беда, что, распуская нукеров, усатый приказал: чтоб никому ни слова! Иначе — смерть! А шутки с предводителем плохи...

Дуйсенбай принес чай, разлил в кисайки.

— Выходит? не хочешь рассказывать. Так?

— Не могу, бай-ага. Страшная клятва!

— Молодец! Вот теперь ты настоящий нукер!.. Только от меня секретов нет. Ты не расскажешь, от Таджима узнаю. Его и вознагражу тогда за добрые вести. Так что смотри...

Доводы и посулы Дуйсенбая сломили печать молчания на устах Турумбета: «И правда ведь — не от меня, так от Таджима узнает, ему и подарки достанутся... Нет уж, пусть лучше подарки достанутся мне! Жаль только приврать, приукрасить нельзя — потом у Таджима проверит. Плохо».

Турумбет отпил глоток терпкого чая, прополоскал рот, начал неторопливо:

— Ну, вам скажу... В ту ночь, когда расстались с вами, отряд добрался до Бабай-тугая. День укрывались в зарослях, а только стемнело, переправились на тот берег. Всю ночь без привалов скакали по мертвой земле — ни деревца, ни жилья, ни живой души. Пустыня. Уже солнце взошло, когда прибыли к подножью какой-то горы. Устали как псы. Кони загнаны. На склоне горы лесок, между деревьев, гляжу, юрта. Снаружи — ну, не совру — грязный