Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Темирбек, однако, в ответ на его вопрос только скупо, небрежно бросил:

— Да так, толковали о том о сем.

Они шли медленно, как бы продираясь сквозь густую, беззвездную вечернюю мглу. Темирбек молчал, и от этого молчания на душе у Дарменбая было неспокойно.

— Ты что, язык проглотил? Уж и говорить со мной не желаешь? — рассердился Дарменбай.

— А ты до дома не можешь потерпеть? — оборвал его Темирбек. — Лопнешь, что ли, ежели помолчишь немного? Темнотища-то какая, легко и шею сломать. Шагай да гляди под ноги.

Так, не перебросившись больше ни словечком, они добрались до дарменбаевского дома.

Хозяйки не было — куда-то ушла, второпях забыв закрыть дверь на ключ и поправить фитиль в лампе: он еле-еле горел. Темирбек, едва переступив порог, сразу же шагнул к лампе и подвернул фитиль: стало светлей.

— Ну? — повернулся он к Дарменбаю. — Тебе не терпелось поговорить. Какими же мудрыми мыслями ты хотел поделиться?

— Да я... о нашем Жиемурате, — промямлил Дарменбай. — Молодой еще, а какой серьезный, рассудительный. И не орет на людей — вроде тебя. Держится степенно так...

Темирбек не остался в долгу:

— А ты думал, все такие шальные, как ты? Назначили его каким-то десятником, так он запрыгал от радости, как козел!

Дарменбай обиженно засопел. Не желая подливать масла в огонь, Темирбек перешел на серьезный тон:

— А товарищ Муратов, верно, стоящий мужик. Так ведь партия в такой аул абы кого не пошлет! Чтобы сколотить тут колхоз, нужна твердая рука, ясная голова и большое сердце. Мы-то с тобой в лужу сели...

— Точно, сели! Так ведь вылезем теперь, верно? С нами товарищ Муратов, он джигит крепкий, как свинчатка. Все с умом да терпением. Добрый джигит! Да, Темирбек, кстати... А когда я ушел, он не говорил обо мне?

Темирбек улыбнулся: сорвался все-таки с языка Дарменбая вопрос, который так мучил его! Ведь ясно же, только ради этого он и завел к себе Темирбека, да и о Жиемурате заговорил — чтобы окольным путем выйти на нужную дорогу.

— Говорил, говорил.

— А... что говорил? — У Дарменбая напряглось лицо.

— Сказал, что сам будет учить тебя грамоте. Ну и мы с Давлетбаем ему в этом поможем. По мере сил-возможностей. Считай, что мы над тобой шефство взяли.

— Ты, значит, полагаешь... мне все-таки ехать на учебу?

— А ты что же, хочешь отказаться от своего слова?

— Да нет... я так. Все-таки четыре месяца... Долгонько. Да и в Турткуле я никогда не был...

— Эко диво Турткуль!.. Люди вон и в Ташкенте, и в Москве учатся. Может, ты женушку свою одну боишься оставить, а?..

— Тебе бы все шутить.

— Ну, а ежели без шуток — так после четырех месяцев учебы тебя поставят бригадиром. Иначе говоря, пятидесятником. Я ведь тебя знаю — ты спишь и видишь себя большим начальником! Ладно, не серчай. Честное слово, я бы и сам поехал учиться, да пока не отпускают. Здесь нужен.

Темирбек прошелся по комнате, поглядел на тускло горевшую лампу, на потухший очаг, обернувшись к Дарменбаю, сказал подзадоривающе, с добродушным смешком:

— Слушай, Дареке! Я ведь вроде у тебя в гостях. А где чай?

— Сам видишь: жена куда-то ушла.

— А ты бы сам разжег очаг да поставил чайничек. Я бы с полным моим удовольствием выпил пару — другую пиалушек.

В свою очередь, рассмеялся и Дарменбай:

— Э, братец, плохо ты знаешь мою жену!.. Ежели она хоть однажды увидит меня у очага, так потом все хозяйство на меня свалит и сама сядет на шею.

— Туго, гляжу, тебе приходится, — с беззлобной иронией подхватил Темирбек. — Опасаешься даже чай вскипятить! А мы вот подсобляем своим женам, когда тем некогда. И ни одна еще не села на мужнину шею. Живем без опаски и без оглядки.

— Будь я, как ты, пятидесятником, я, может, тоже ничего не боялся бы. Так ведь я пока всего лишь десятник. И авторитет у меня вот с этот ноготь. Покорись я своей женушке, взвали на себя ее заботы — так и остатки авторитета разлил бы, как айран.

Его излияния были прерваны появлением жены. Едва ступив за порог, Гулсим ринулась в наступление:

— И где тебя носит по ночам? Ишь, взял привычку: что ни вечер — так он из дома!

Однако, увидев гостя, она осеклась и, застыдившись, отвернула в сторону лицо.

Темирбек шутливо проговорил:

— Сказать, курдас[11], на кого ты похожа? На жену Насреддина-афанди, вот на кого! — и поскольку и Дарменбай, и его жена молчали, принялся с улыбкой рассказывать. — Слушай, Дареке, и мотай на ус. Так вот... Жена у Насреддина-афанди уж очень любила по гостям хаживать. Утро ли, вечер ли — она уж у кого-нибудь чай попивает да язык чешет. Однажды один из друзей афанди возьми да скажи ему: «Отчего это у тебя жена такая гулена?.. Нет у нас в ауле дома, где бы она не побывала». А Насреддин головой качает: «Это она-то гулена? Вот уж неправда! Была бы она и впрямь гуленой, так когда-нибудь заглянула бы и в мой дом». Слышишь, Дареке? Точь-в-точь — твоя Гулсим.

Гулсим, оценив шутку, расхохоталась:

— Вот уж неправда!.. Это мой муженек пропадает по ночам бог весть где, а я всегда виноватая.

Дарменбай, предупреждающе кашлянув, бросил исподлобья гневный взгляд на жену. Та смотрела на него с вызовом.

Чувствуя, что между супругами закипает ссора, Темирбек поспешил перевести разговор на другое:

— А знаешь, курдас, что тебе вскорости предстоит? Готовить прощальный той.

Гулсим подняла брови:

— Это по какому такому случаю?

— По наиважнейшему! — и отвечая ее недоумевающему взгляду, улыбнувшись, Темирбек объяснил: — Наш Дареке собирается стать большим начальством. Едет на четыре месяца в Турткуль, учиться. Вернется, так его тут же повысят в должности.

— Бай-бай! — всплеснула руками Гулсим. — Это, верно, про него сказано: обучишься музыке на старости лет, а играть будешь на том свете.

— Не смейся, курдас.