Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Взгляд очень скупого на выдачу своих мыслей и чувств Куриля сейчас с откровенным удивлением бегал по лицу Ниникая; голова юкагиров как будто впервые видел этого лихого и непонятного чукчу.

— А знаешь, — сказал Куриль, — ты дельные слова говоришь. В них все — правда. Но сзади слов — неправда! Что же выходит, по-твоему?..

— Афанасий Ильич! — перебил его Ниникай. — Я вижу, с самим с тобой что-то непонятное делается. Я вот тоже пасу свой табун на улурской земле. И никто не скажет, что я у юкагиров в долгу. Я даю даже больше, чем с меня причитается, но это уж дело мое. Однако, ты от меня отвернулся, не одобряешь. А вот жадюгу Тинальгина хоть и ругаешь, но совсем выгнать не хочешь! Прогонишь на другой берег, а потом опять соглашаешься. Почему? Помню, снегов пятнадцать назад у нас с тобой разговоры были совсем другие…

— Этот твой разговор не относится к делу! — рассер дился Куриль. — Приглашай в ярангу к себе, там и отвечу Не Тинальгина я защищаю, а порядок, честь юкагирского рода.

— Пор-ря-док! — скривил лицо Ниникай.

— Хорошо. Пусть Тинальгина стоило наказать, взять с него хоть немного долгов. Но ведь он, Косчэ, не думал об этом, когда… воровал! Не мог он так думать!

— Почему же не мог? — возразил Пурама. — Вполне мог. Я ему говорил о Каке, о Петрдэ, о Тинальгине. Когда Косчэ-Ханидо отдавали на воспитание, мне было сказано: "Он должен стать богатырем. А несправедливых богатырей не бывает. Он должен ненавидеть зло, быть добрым и спра ведливым". Может, я не расслышал, может, они мне сказа ли другое? Но другой богатырь — это злобный и жадный дьявол! Вот я и говорил, что и у нашего Петрдэ, и у чукчи Тинальгина совести нет. У Тинальгина совсем ее нет. Оленей у него — как мошкары над болотом. Юкагирские пастби ща вытоптал до земли и дальше рвется. А попроси у него рога от оленя — не даст!

— Меня послушайте, — подал голос Косчэ-Ханидо. — Или я вам не нужен?.. Я в тот день — правильно — сначала не думал о том, что по справедливости у Тинальгина можно забрать и триста оленей. Я бежал к нему и старался не думать, что он самый жадный. Я только думал о том, что он самый богатый. Я знал, что у него горе — дохнут его олени. Но ведь олени дохли у всех, беда у всех — и кто может, тот и выручать должен Как же, думал я, не поймет он, что для нас потерять три оленя — это страшней, чем для него потерять три тысячи?

И еще я знал, что к нему почти никто не приходил с просьбой. Но мы ведь — какие ни дальние, а все-таки родственники ему, и раз я пришел, значит, нам плохо, значит, спасенья ищем… Он выгнал меня. Так и сказал: "Зачем пришел? Уходи!" Умирайте, мол, — надоедать не будете больше. И тогда я понял, что правда есть люди, которые других людей даже на скот променять не хотят. От ненависти к нему мне даже солнце в тот день черным казалось. Я хотел голодным идти к Ниникаю, к Оммаю, к Курилю — к любому доброму богачу, сколько бы дней ни пришлось идти и бежать. Я боялся вернуться ни с чем — мне казалось, что Тинальгин уже чует конец нашей семьи. Однако, сами ноги стали кружить меня по низинам, где паслись табуны этого страшного старика и трех его сыновей. Сколько было оленей там — живых, здоровых, жирных, как лошади. Сколько оленей!.. И тут я вспомнил все, что слышал о Тинальгине — от энэ, от ама, от дяди Пурамы, от пастухов. Тинальгин же почти не ест свежее мясо — тухлое ест! Он и сыновей к этому приучил. Всех пастухов своих кормит тухлятиной. Он одурел от жадности, одурел! Он уже и не человек, его нет в жизни — есть только какая-то злая и глупая сила… из сказки… Ну скажите: вор я? Как можно у такого человека украсть?

— Ну, и как же ты их "отобрал" у этой "злой силы"? — спросил Куриль, разливая по кружкам водку.

— К вечеру я понял, однако, что даже страх перед смертью не заставит меня дотронуться до чужого. И уже потемну я спокойно шагал к своему кочевью. Далеко от Тинальгина ушел. И вдруг впереди — шум какой-то, потом плеск по болоту. Схватился за нож — думал, на тэрыкы наскочил… Разглядел: олени. Много, штук сто..

— И ты отделил немного и погнал их к себе?

— Нет, я стал от них убегать, в сторону. А они, наверно, думали, что я хочу их к табуну гнать, и, когда я поднялся на холм, они опять впереди оказались. Я опять в сторону, а они туда же. У самого тордоха я прогнал их далеко к речке — и скорее назад. Отца не было, а мать от обиды на Тинальгина вся задрожала. "За такую жестокость, — сказала, — Тинальгин умрет голодной смертью. Бог накажет его. Мы же умрем!" А было утро. Я не заснул — я собирался сделать зло Тинальгину. Как рассвело, я взял лук и стрелы и вышел.

Олени как раз подошли близко к тордоху. Я натянул лук. Упал один. Я за вторую стрелу — упал второй, потом за третью. И если бы мать не натравила собаку, оленей бы я положил столько, сколько стрел у меня было… Дядя Пурама, дядя Ниникай, ей-богу, о желудке не думал!..

Швырнув в сторону опустевшую флягу, Куриль вспыхнул:

— Хорошо сделал. Ну, настоящий богатырь из сказки! — Он встал и начал нервно шагать вокруг очага.

— Хорошо или плохо — это с какой стороны глядеть, — сказал Ниникай. — А вот воровства я не вижу.

— Какое же воровство! — поддержал его Пурама. — Он зло выместил. И ничего больше не сделал. О, господи: теперь мне и помирать не страшно… И все из-за этого началось?..

— Ничего плохого… конечно, — сказал раздраженно Куриль. — Ты на меня разозлился, схватил ружье — и к моему табуну. Бах, бах — и выместил зло! И мясо забрал… Мясо-то куда дели?

— Грех его оставлять было… — пробурчала старуха.

— Ну вот — я и говорю! Но это, я думаю, не из сказки уже? А шкуры тоже в дело пошли? На шубу?

Косчэ-Ханидо, все время прятавший глаза, вдруг вытаращился на своего отца-покровителя. Лицо его было бледным, удивленно-испуганным. И под этим отчаянным взглядом Куриль быстро погас.

— Как же так? — спросил Косчэ-Ханидо. — Все пустое? Выходит, мы зря говорим? Вы бросаете нас? Мне косы обрезали и бросаете? Нас же духи сожрут! Или хотите, чтобы я один с Какой рассчитался?..

Сидевшая за спиной Нявала старая мать тихо, по-детски захныкала. С ней опять могло произойти то же самое, что было вчера.

И тогда поднялся на ноги Ниникай. У него раздувались ноздри.

— Афанасий Ильич, — сказал он вроде бы очень спокойно. — Я в жизни, кажется, сильно ошибся. Ты слышал его рассказ и все-таки вором считаешь? Считай. Не можешь простить — не прощай. А я уезжаю. Я очень скоро покину Улуро. К чукчам, на пастбище своего отца вернусь. В долгу у тебя не хочу остаться: эту семью, Косчэ-Ханидо я к себе заберу. А ты вези в Среднеколымск честного Мэникана, учи…

— Я тоже, однако, уеду, — сказал Пурама. — Зятю хочу сказать: будет крещение — пусть они на меня не рассчитывают! Из тордоха не выйду. Я теперь вижу, куда будет повернута светлая вера…

На голову человека в тундре ничего не может упасть, кроме капель дождя и снега. Но на Куриля сейчас посыпались камни. От растерянности, боли и злости глаза его стали раскосыми.

— Замолчите! Замолчите все, — сказал он. — Кто слышал, что я назвал его вором?.. Захлопали крыльями, загоготали, как гуси… Сядь, Ниникай. Я понять хочу — можно соединить твою правду с моей?.. А веру я никуда не могу поворачивать…

Куриль говорил и правду, и неправду. Но главное — он шел на попятную и выкручивался.

Было отчего раскоситься его глазам. В самом деле: предстояло крещение, а тут ссора, скандал — Ниникай покидает Улуро. Ниникай же сильно влияет на чукчей, а чукчи и без того не очень-то ждут "светлую" веру. Знал Куриль нрав Ниникая — именно так, сгоряча, с налета он и может сделать решительный шаг.

И терять Пураму перед крещением тоже нельзя. Мало, почти нет у него верных людей. И еще ошпарили его слова Ниникая: "Посылай на учебу честного Мэникана". Мэникана чукча не раз называл дураком. Сейчас Куриль видел, насколько Косчэ-Ханидо умнее племянника, а уж об огне в сердце того и другого и размышлять было нечего.

Но разговор поломался, продолжать его было сейчас невозможно.

И все разбрелись — кто скрылся за пологом, кто вышел на волю.

Однако водка и хорошая еда звали к себе.

Успокоившись и обдумав все происшедшее, стали опять усаживаться к очагу.

На этот раз Косчэ-Ханидо упрашивать не пришлось. Он знал, что прощен, и сам вернулся на свое место.

— Ну, говори, дальше что было, — сказал Куриль.

— Расскажу. Только вам еще сильней не понравится это…

— Ничего, и к горькому привыкают. А мы привыкли.

— Вором меня назвал первым отец. Потом мать. Потом я был собакой, которую надо без конца бить, был чертом, двуногим волком — кем только не был. Страшно мне было. Тордох тогда был по-летнему широко расставлен — и низкая ровдуга давила меня. Опозоренным ама и энэ я боялся в глаза смотреть.

Вторую ночь я спал, как собака, на нарте… Но я об аркане не думал: трех оленей у Тинальгина нет — я расплатился с ним. Но надо было вылезать из грязной топи. И я придумал: надо найти оленей, отбившихся от табуна, и скорее гнать к Тинальгину. Жадный старик обрадуется и что-то подарит. Двух-трех оленей, думал, подарит. Подарок мы не возьмем, но будем считать, что взяли. Ама [96] согласился. И я пригнал к нему этих оленей.