Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Так, — увереннее заговорил голова, оборачиваясь к старику. — Кака, стало быть, принудил твоего сына взяться за бубен? Так это было?

— Что вам от нас нужно? — не ответил Нявал. — Сын нужен? Берите. Но ведь вы не возьмете. Шаман он, шаман. Видите сами.

— Не хочешь сказать, что натворил Ханидо и чем воспользовался Кака? Но мы знаем. Сам Кака нам сказал. Пока что троим. Поезжай в стойбище и проверь. Может он врет?

Лицо старика вытянулось, челюсть у него отвисла и щеки провалились.

— Н-не мог он… сказать, — покрутил головой Нявал. — Не мог. Обманываешь, Апанаа.

— Я с ним сейчас дерусь насмерть — он все козыри выложил. Узнал, что я еду к тебе, за твоим сыном примчался в стойбище. Так это было?

— Да, — сказал Пурама. — Перекрещусь. Трезвый приехал…

Нявал расширенными глазами следил за мелькающей рукой Пурамы.

— Но он же… это… Он же… Мы порешили молчать — и он, и мы… Я же платил ему за молчание!..

— Как платил? — за всех троих спросил Ниникай.

— Ну, дык… как? Песцами, чем же еще.

— Ну, Куриль, ты как хочешь, а я за это освежую Каку! — Ниникай тяжело дышал, оглядывая тордох, будто отыскивая глазами выход, чтобы немедленно броситься исполнять угрозу. — Я его освежую при всем народе…

— И много отдал? — спросил Куриль.

— Все, отдавал… — У старика обвисли плечи. — Договорились: вся добыча его, пока Косчэ не станет шаманом. Пока вдохновение не придет.

— Да ты ум потерял! Ему куда нужней было твое молчание. Потому что он мне, мне большую дорогу переходил, и ты мог бы требовать от него плату!

— Ох, ох, ох… — покачал головой Нявал. — Мне сильней нужно было молчание…

— Я хочу выпить еще, — сказал Куриль, делая передышку. Он боялся настаивать па ответе, которого не только не знал, но о котором и не догадывался.

Но тут не выдержало сердце старухи. Понимала она, что если и врет Куриль, то все равно не устоять Нявалу против двух богачей и Пурамы.

— Ох, говорила я, говорила — давай укочуем на морской остров, — сказала она. — Не согласился. Я знала, что здесь люди отыщут нас все равно. Уехали бы там спокойно в тот мир…

— "Уехали бы!", "Спокойно", — передразнил ее муж. — А он? Ему двадцать три. Одному, посередь моря, всю жизнь мучиться?

— А, признался! — налегала старуха. — Надеялся, зна чит! На что надеялся? На людях мучиться легче?

— Если не по своей воле, то люди могут простить, — сказал Ниникай осторожно: он тоже не мог догадаться, что же такое сделал Косчэ-Ханидо.

— Ну, ты видишь — они все знают, — поддалась на обман старуха. — Скажи. Так жить тоже нет мочи.

Но тут опять повторилось то самое, что уже было. Связанный Косчэ рванулся, заорал во все горло, захрипел, стал биться, извиваться, будто ремни до костей врезались ему в тело. Мать есть мать. Старуха бросилась к сыну и, увидев налитые кровью глаза, вцепилась себе в волосы, заорала тоже, затряслась, стала метаться. Пурама опять схватил Косчэ. Но тот плевался, хрипел; косы у него совсем расплелись.

— Развяжи его! — кричала старуха. — У него кровь внутрь польется.

— Н-не польется! — сказал с беспощадной уверенностью Пурама.

— Влип в грязь — и прикидываешься, как женщина, — повернул голову Ниникай. — Встану сейчас и волосья обрежу. Не умеешь ответ держать, как мужчина. К тому же ты не во всем виноват — я же знаю…

Плечи старика вдруг начали дергаться; быстро кивая головой и опуская ее все ниже и ниже, он тихо заплакал.

А на Косчэ-Ханидо ничто не подействовало. Он продолжал вырываться из пут, биться, хрипеть и строить безобразные рожи.

Помутнело на душе у Куриля. Вломился в чужой тордох, как медведь. По каким обычаям, по какому праву он делает это все?..

Выпив остывший чай, как воду, он перевалился на бок, со вздохом спрятал в карман свою кружечку, а другой рукой дотянулся до шапки и стал натягивать ее на лысую голову.

— Прошу вас богом, хозяева, — сказал он, — не держите на нас обиду. Не хотел я силой и грубостью. Так получилось. С добрыми мыслями ехали мы. О свадьбе вашего сына я думал, о богатых подарках, о том, как повезу молодых в острог. Большое счастье вам выпадало. Каке я дал бы хороший выкуп, заткнул бы ему рот, а мы сговорились любую тайну похоронить и не вспоминать о ней.

Но видите — сын врагами считает нас, за нож схватился, вы каяться не хотите. Что я могу?

Нет, Куриль вовсе не собирался бросить все и уехать. Просто так получилось — рискнул под настроение.

Старый Нявал в смятении затряс сжатыми кулаками.

— Дык это… Как жить? Вы, может, простите — другие нет. Под страхом жить, что Кака проболтается. А совесть куда? Как людям в глаза глядеть, как отбиваться? Не-ет! Уезжайте, добрые люди. Оставьте нас — Он затрясся всем телом, спрятал голову между колен, зарыдал.

— Не пущу! — вдруг подскочила к двери старуха. — Силы нету так жить!

Что, старый, не знаешь — сердце меня торопит. Болезнь, может, пройдет, если покаемся. А с грехом ехать в тот мир?.. Кайся, кайся — я говорю! Сама я покаюсь — никаких сил больше нету. Вот, каюсь…

Договорить ей не дал Косчэ-Ханидо. Он хрипло зарычал, будто горло ему сдавили петлей. И закричал громко, страшно, как и люди-то не кричат:

— Энэ! Молчи! Молчи, не говори этого слова. Не говори этого слова! В чем каяться? Почему не поймешь? Энэ! Энэ-э-э!..

Страшно, когда "мама" кричит сильный, здоровый парень. А Косчэ-Ханидо кричал с такой болью, с таким отчаянием и так громко, что лопнуть могло любое сердце. Глаза у него вздулись от напряжения, он весь извивался и в бешенстве чуть не укусил Пураме руку. Куриль же молчал и не подавал никакого знака — он только жадно смотрел на старуху. Утром он боялся, что парень может сойти с ума, но такую возможность он связывал с шаманским самовнушением. Теперь же ему было ясно, что этой опасности нет, а с другой опасностью он мог не считаться: парень бесился, а не девка, не женщина. И уж очень хотелось ему поскорее узнать, о какую кочку этот парень споткнулся впотьмах… Да тут еще чуть не укушенный Пурама рассвирепел: как только оборвался крик, он набросился на Косчэ-Ханидо:

— Если не опомнишься, я переверну тебя, схвачу за уши и прижму носом к земле! Тогда кричи и кусайся.

И тут Ниникай не стерпел.

— Перестаньте вы все! — заорал он не своим голосом. — Опомнитесь. Люди мы или не люди?!

И словно разбросал всех от себя. Сознавая свое превосходство, он прошел мимо Куриля до пуора, чуть не стукнулся там о каркас, а когда вернулся обратно, негромко сказал Курилю:

— Как разбойники с Колымской дороги…

Куриль опустил голову, зажмурился, а потом закряхтел и потихоньку сел там, где стоял.

Наступило молчание.

"Да, нехорошо выходит, — рассудил он. — Спешу, опять я спешу. А куда? Кто меня гонит? Все ведь поворачивается к выигрышу… — Но он тут же, как всегда это делал, мудрствуя наедине с собой, зашел к происшедшему с другой стороны: — А Ниникай даже кричит. Опять объехал меня. Верх взял. И теперь может долго быть наверху".

А пока он так размышлял, пока все молчали, вдруг что-то случилось со старухой, женой Нявала. Она повалилась на бон и негромко забормотала. Потом начала метаться, вертя головой и вскидывая руки. Приехавшие почуяли беду,

когда заметили, что щелки ее глаз белые. Закатились глаза? Перед смертью?..

Пурама робко сделал к ней шаг, другой, Куриль начал вставать, а Ниникай,

напротив, попятился назад. В этом тордохе, оказывается, говорят прямую и грубую правду — старуха ведь только что предупредила о близости смерти… И

трое незваных гостей пережили бы всю глубину ужаса, причиной которого может быть игра в человечки, если бы не спокойствие мужа старухи. Нявал только скосил глаза, но не вскочил и вообще не сдвинулся с места.

— Не трожьте ее, отойдите, — сказал старик. — Это с ней часто… Болезнь… — Он подумал и пояснил: — Во сне хохочет, наяву трясучка одолевает… с горя.

И приехавшие совсем остыли, каждый на свой лад прикидывая, что делать дальше. И никто из них не ожидал грохота из остановившейся и слишком уж низко опустившейся тучи. В иссохшем теле хозяина что-то сломилось — и терпение лопнуло.

— Да, все так и есть! — сказал он, выглядывая из-за своего плеча. — Не надейся, Куриль: не скажу я другого. Все так и есть: вор мой сын. Вор! Забирай вора, хорони от людей тайну, если поперек совести, поперек бога пошел…

Эти слова перекрывали громкие крики за спиной Куриля: "Нет! Нет! Нет!.. Шаман я — не вор!.." — но крики эти Куриль не слышал, да они и не имели для него никакого значения.

Глаза головы юкагиров сами собой закрылись, к тому же их сильно придавили ладони рук — и тем не менее в них хлынул свет, а не черная тьма.

Только свет был чужим: Куриль будто из небытия глядел на тундру, залитую солнцем, на синее небо. И где-то там, в далеке-далеке, дальше, чем Среднеколымск, чем неведомый Петербург, виднелось стойбище на земле юкагиров. Курилю в это стойбище уже не попасть.