Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Неожиданно появился Косчэ-Ханидо. Оголенная шея сделала его выше ростом, а плечи, не прикрытые волосами, оказались широкими, как у силача, и развернутыми, как у закаленного бегуна. Скуластое лицо было бледным и хмурым: упрямые, не загнутые брови, будто стрелы, крутым углом сходились у переносицы, а в щелках припухших глаз затаилась упрямая отрешенность ото всех земных дел… Никого не видя перед собой, он подошел к очагу и бросил в огонь пригоршню обрезков своих волос. Отряхнув огромные руки, он повернулся и молча скрылся за пологом.

Куда бы отныне ни повела судьба Косчэ-Ханидо, а шаманом ему больше не быть и не быть его дружбе с шаманами.

ГЛАВА 8

Горячее мясо ели дружно, деловито и молча. А перед этим выпили водки — тоже молча, будто после тяжелого, но до конца не доведенного дела. Косчэ не позвали, и сам он не вышел. Кружку воды и мясо ему подали за полог не сговариваясь, решили не трогать его — пусть один щупает гриву без кос.

В ожидании чая все закурили. Дым от трубок вверху смешивался в одно облако. И опять не было слов.

Выпив чаю, Куриль сказал всем:

— Спать пойду.

И отправился за полог хозяев тордоха. А вскоре и весь тордох спал, будто лишь сейчас насту пила ночь.

Когда проснулась старуха, а за ней сразу все остальные был уже поздний вечер.

Костер очага дымил еле-еле, холод в тордохе был жуткий — совсем как на воле. Старик Нявал собрался за таль ником, но Пурама громко сказал:

— Пусть молодой бык сходит, хватит ему в норе прятаться!

А Куриль обратился к Нявалу с такими словами:

— Хочу узнать все, как было. Всю правду хочу знать. Они, — кивнул он на Пураму, — сейчас поставят все мои фляги горькой воды. И мы уедем отсюда только тогда, когда все будет сказано и все будет выпито… Пусть сам Косчэ расскажет. Я имею право спросить с него: почти двадцать снегов считал его сыном…

Это условие Куриля не очень обрадовало родного отца и родную мать Косчэ-Ханидо. Они уже понимали, что голова надул их, сказав, что все знает и все простит, надул — и сам попал в сложное положение. И чем теперь все обернется? Шаманство сына было не только прикрытием, но и какой-то надеждой.

Теперь сын расстрижен, теперь он голый вор. Украл он у богача, и судить его будут богачи — разве они простят, когда узнают всю правду?

Когда разгорелся костер и когда Пурама принес двух чиров, замерзших, как бревна, мясо и еще плитку чаю, старуха засуетилась как молодая: надо было угождать изо всех сил…

Отец и сын вышли на волю и долго не появлялись в тордохе. Советовались.

Очевидно, Нявал сказал сыну что-то важное, что-то решительное, переломившее волю парня. Потому что, когда вернулись они, Косчэ-Ханидо тут же подошел к очагу и сказал:

— Где мне сесть? Я расскажу. Только горькую поду не буду пить…

Куриль, скривив губы, поглядел на него.

— Сядешь против меня, только не за котлом.

— Мне все равно, — ответил Косчэ-Ханидо. — Сильно пьяным рассказывать тоже не буду.

— А мы не за тем приехали, чтоб напиваться!

Сел Косчэ, подвернул ноги. Колени он обхватил пальцами — и гости так и уставились на его руки: ладони и пальцы были слишком большими для его среднего роста. Раньше этого никто как-то не замечал.

Старуха принесла строганину и холодное мясо. Все взрослые выпили, стали закусывать. Ниникай, Пурама и Нявал взялись за трубки, а Куриль опустил голову и закрыл глаза — приготовился слушать.

— Если помните, мы тогда жили у озера Силгагаймол, — начал рассказ Ханидо, холодно глядя в огонь. — В тот год слухи еще ходили, что на якутской реке солдаты царя стреляли в добытчиков золота, как в стадо диких оленей. И в тундру тоже пришла беда — речки до осени были полные, как весной, рыба в озерах перестала ловиться, олени начали подыхать от хромоты. Ну, и люди голодать стали. Болезни, покойники, кладбище… Старики еще говорили тогда, что это природа вздрогнула от страшного зверства солдат… У нас тогда было девять оленей. Сначала подох один, потом второй, потом третий. А впереди — зима. У отца — вот он, пусть скажет, что я говорю неправду, — все износилось. Доха совсем истрепалась — шерсть осталась лишь на спине… И у матери тоже надеть было нечего…

— Так я же дал вам быка и еще двух оленей! — сказал Ниникай.

— Это… В тот раз опять… два и подохло, — заметил Нявал. — А бык… Ездить-то не на чем было…

— Постой, Нявал, — встрепенулся Куриль. — Я же прислал две или три — не помню — телячьих шкуры!

— Э-э, Апанаа! Сын-то вернулся от Пурамы ободранным, волки как будто рвали его. Доха спереди вся истерлась. Сам знаешь — учил Пурама его по болотам и по куст там ползать. Сшили ему, сшили, спасибо…

— Ну, и пришел бы во второй раз — переломился бы, что ль!

— Дык… это… Кто же должен-то мне? Сколько вод кормил сына, сколько снегов одевал, а я не больной, я здоровый был… Нет, это я твой должник, Апанаа. Однако, пошел я к тебе. Пошел. А что делать-то было, куда деваться! В голых шубах зиму встречать — это же смерть встречать. Подпоясался этим… ремнем из коровьей кожи — пошел. А его, сына, послал к Тинальгину. Тинальгин ближе всех был от нас. К дальним-то богачам как пошлешь с пустым животом? Ну, вышли мы утром — и в разные стороны: я к тебе, он к нему. А к середине дня обратно вернулись…

— Зачем… вернулись?

— Дык это… чаек увидели! И он и я. Над головой чайки, по всей земле чайки. О, господи, сколько чаек было тогда! Падаль кругом: тут олень дохлый, там олень дохлый… Нет, не дошел до тебя. Думаю: как буду просить? Только телячьи шкуры прислал, олени гибнут твои — не пошел. Помирать — значит, помирать…

— Да дал бы я тебе, дал! — почти крикнул Куриль. — Кто скажет, что я скупой? Четыре, пять, шесть шкур дал бы тебе!

— Дык… это… Апанаа… Ты же не знаешь, ну, может, забыл… Что тяжелей-то — давать или просить? Просить куда тяжелей…

— Ага, понимаю: гордость… Гордость, она многих сгубила. Переломился бы, а?

— Нет… Какая гордость у нас! Семь оленей тогда оставалось на троих взрослых — на целый год. Быка не зарежешь — на чем кочевать? Всех важенок тоже не будешь резать: через год кумаланом — нищим станешь. Выходит, по оленю на четыре луны. На троих. Вот такой шматок мяса на день, с костью, — старик показал маленький палец. — Или кусок кишки. А? Дык боялись: подохнет еще один — и чего делать тогда? И рыбы нету, и одежи нету, и ничего нету…

Э, какая у кумаланов гордость, Апанаа! — Старик передохнул и потыкал себя пальцем в грудь: — Тут, вот тут чегой-то такое есть, чего и переломить нельзя. Спину-то можно. Потому не пошел.

Куриль тихо скреб мягкую щеку ногтями. Губы его опустились углами вниз, а глаза сонно перекатывались в щелках, выдавая растерянность и смущение.

— Ну, а Косчэ как увидел падаль — тоже назад. Тинальгин и в жирный год никому не давал… После Косчэ хотел на север пойти — может, говорит, дикого оленя подстерегу. А патронов-то нету. Лук, говорит, возьму. А я говорю — олени к ружью привыкли, с луком не подойдешь. И так думали, и по-разному. А потом опять же о Тинальгине вспомнили. Табуны Тинальгина-то по сухим низинам паслись, у Чукочьей реки. Значится говорю сыну, олени его хромотой меньше болеют, меньше, стало быть, дохнут. Иди, говорю, расскажи, как живем: может, дрогнет у него сердце. К тому же жена Тинальгина тебе, говорю, далекой теткой доводится.

— Ну, и ни с чем, конечно, вернулся? — мрачно поторопил Куриль.

— Нет, дал Тинальгин.

— Как — дал? — вздрогнул Куриль.

Ожил и Пурама: было что-то нескладное во всем этом деле.

— Так если дал, то чего же путать сатану с богом! — воскликнул он. — Может, сам Кака нас и запутал?

— Нет, Кака ни при чем, — махнул рукой и безнадежно вздохнул Нявал. — Тинальгин дал. Сам. Двух молодых быков. Еще десять телячьих шкур и мяса… Только ничего этого нам уже было не нужно. Потому как и здесь сын мой — эх, сын мой, сын! — здесь он нечестно сыграл… А потому, главное, было не нужно, что перед этим он… это… как, если сказать… Ну, украл трех оленей у него же, у Тинальгина.

— Нет! — резко выпрямился Косчэ-Ханидо. — Я не украл. Я забрал! Я не вор — пусть все кругом говорят, что вор, а я не украл. Я взял, отобрал у него трех оленей.

— Забрал!.. Отобрал трех оленей… — бледнея выдавил из себя Куриль. — Это как же так — отобрал?

— Постой. Постой, Афанасий Ильич. — Ниникай вытянул руку и завертел ладонью перед лицом Куриля. — Постой, не закипай. А на чьей земле пасет свои табуны Тинальгин? На улурской? А кто ему разрешил? Ты. Ты разрешил. А зачем разрешил? Сказать? Я скажу. Чтобы он хоть немного помогал людям Улуро. Чтобы ты сам меньше страдал. Не отпирайся — ты правильно сделал. Тут все по чести и по закону. А он — по чести? Травит улурский ягель и улурскую траву, а хоть одному юкагиру хоть одного оленя он дал? Нет! Он наживается, он грабит тундру твою!