Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Чутье не обманывало. Поднявшись, Куриль сразу надел шапку и направился к выходу, чтобы проверить, сильно ли надеются на него. У выхода он оглянулся. Ему в спину смотрела старуха. Ужасен, невыносим был ее взгляд.

Так смотрят малые дети, которых навсегда покидают родители, дети, которые обречены и ничего сделать не могут. Куриль бросил рукавицы в угол — в знак того, что вернется.

А на воле светило солнце. Огромное, как колесо от русской телеги, и яркое, как натертый о шкуру золотой рубль, оно висело невысоко в прозрачном небе, густо-синем над головой. Шагах в двадцати от тордоха, расставив ноги, стоял Ниникай. Он глядел на солнце, на ослепительно белую после пурги тундру. Куриль медленно шел к нему. Ниникай слышал скрип снега, но не оглядывался, а Куриль все-таки шел, хотя понимал, что унижает себя. Ниникай был рослым, раздавшимся в плечах; стоял он как-то твердо, уверенно, будто приехал на новую, никем не обжитую землю и вот решает, что делать с этой землей… Куриль остановился вдалеке от него, надеясь, что Ниникай подойдет к нему сам.

Но Ниникай не подходил. Оба молчали.

А когда и тот и другой удовлетворились своей настойчивостью, Ниникай негромко сказал:

— Оленей Тинальгина убил.

— Тинальгина? Я так и знал. И скольких убил?

— Трех.

— Трех? Так это ж он не украл, а ограбил его!

— Разорил… А сколько у Тинальгина — тысяч пять, наверное, будет?

— Ладно. Это не имеет значения. Пусть черти их судят. Только я прошу тебя, Ниникай, не выдай, что знаешь. Богом прошу.

— Га! Женщина я? — обиделся чукча.

— Нет, не так понял меня! — Куриль подошел к Ниникаю. — Вор среди юкагиров…

Куриль имел в виду вражду между чукчами и юкагирами, вражду далекого прошлого, которая, однако, и до сих пор дает о себе знать: чукчи и юкагиры постоянно пытались найти друг у друга убийцу или же вора. Ниникай сказал:

— Тебя, Афанасий Ильич, все путает имя мое. Давно я не парень…

— Знаю, — поспешил оправдаться Куриль. — Ты тоже думаешь, что я с тобой не считаюсь. А я считаюсь… Видишь, мог бы уехать сейчас, а вот подошел к тебе… посоветоваться. Скажи, если б тебе пришлось выбирать, кого бы ты послал на обучение — моего Мэникана или Сайрэ, сына Пайпэткэ, у которой с умом что-то не ладно?

— Я бы послал Ханидо, — ответил чукча.

— Так, — сказал Куриль. — Ночной разговор настроил тебя на защиту? А скажи, Ниникай: тебе богатство не в тягость? Тебе не надоел твой табун? Может, тебе хочется пастухом быть?

— Нет, Куриль, пастухом мне не хочется быть, — серьезно ответил чукча. — Только я смотрю на тебя сейчас и думаю: ты своих оленей в тот мир заберешь? А? Ты голоднее, что ль, будешь, если у тебя будет не три табуна, а один?.. Твои олени-то живы, ягель жуют, а люди умерли! Не сжимай губы — я говорю правду. Ты, я, Петрдэ, Чайгуургин — все мы Тинальгины.

— И ты своей добротой хочешь всех нас унизить? Мол, смотрите, какой я хороший и какие они хищные, жадные?

— Нет. Хочу, чтоб подумали. Умру — обо мне добрые слова говорить будут. А что скажут о Тинальгине?.. Ты потому и злой на меня, что я в этом мире выигрываю.

— Я тоже не зло делаю, а добро! — вскипел Куриль. — И хотел я не одному стойбищу, а всем людям сделать добро!

— Вот и делай! Но в крупных делах нрав не надо показывать, я так думаю.

— Вора прикрывать мне придется. А простить ему — нет, не могу.

— А ты еще и не знаешь, вор он или нет. Темные, запуганные шаманами старики назвали вором сына — ты и поверил. Не понимаю: ты ничего знать не хочешь. Уже напоролся на это — и все стоишь на своем.

— Он не признает себя вором? — спросил с надеждой Куриль.

— Он об этом кричал! Почему ты не слышал? Правда одна. А ты разделил ее пополам. Одну половину защищаешь, а другую понять не хочешь. Кака разорил Мельгайвача — и ты не назвал его разбойником. Сын бедняка жизнь свою, может, спасал — и у тебя он вор… Афанасий Ильич! — громче заговорил Ниникай. — Шаман тут замешан, шаман. А шаман любую гадость придумать может — ты лучше меня знаешь. Как ты не подумал об этом? — Ниникай вдруг резко махнул рукой — мол, Куриль окончательно одряхлел и ни в чем разобраться не может. Он повернулся кругом и зашагал к тордоху.

Только и оставалось Курилю, что хлопать глазами.

— Господи, мне глаза кто-то завязывает, — пожаловался он тундре. — Что это я умом так ослаб? Вора испугался — забыл о шамане…

Когда он вернулся, в тордохе стояла гнетущая, напряженная тишина, такая напряженная, что казалось, каркас не выдержит, рухнет. Пурама лежал на подстилке, курил, отвернувшись от очага. Ниникай сидел у его ног — и часто чмокал губами, дым из прикушенной трубки вырывался вверх, как пар из ноздрей разгоряченного и готового снова бежать оленя. Косчэ примолк за пологом, снова повешенным на прежнее место. Старик со старухой выжидали за своим пологом. Над костром кипел чайник, и пар беспрерывной струей вырывался из носика. Все были голодны, во никто не знал, как приниматься за еду — всем вместе, по отдельности или еще как…

А что было Курилю делать? Что сказать и кому сказать? За что взяться?..

Впрочем, он уже решил наладить — для начала — мир, только не знал, как это сделать. Постояв у сэспэ, решился.

— В этом тордохе женщина подаст мне чаю? — спросил он, подходя к очагу. — Или она нездорова?

Лопнул лед! Нявал отвел полог в сторону, и привставший Пурама круто наклонил голову, чтобы спрятать улыбку, а Ниникай по той же причине поскорей отвернулся. За пологом на четвереньках и с трубкой в зубах стояла старуха — точь-в-точь как собака, готовая броситься вперед по приказу хозяина.

Только Пураме и Ниникаю было сейчас вовсе не до улыбок. И пока что им было не до чая, не до еды.

Когда старуха налила Курилю чаю, а тот, перекрестившись на онидигил, поднял кружку, Ниникай громко сказал:

— Пурама! Точи ножницу. Что тянуть? Парню за ночь надоели длинные волосы…

Куриль как ни в чем не бывало начал пить чай. А Пурама придавил пальцем огонь в своей трубке, деловито спрятал ее и поднялся с подстилки.

— А есть обо что точить? — спросил он.

Старуха сперва задрожала, как от озноба, но потом быстро поползла к хозяйственному углу. Старик Нявал выбрался из-за полога и уселся возле него; где была душа его в это время — знал один бог, но она металась, потому что метались в щелках глаза, верившие и не верившие происходящему.

Из дрожащих рук старухи Пурама взял плоский камень и, усевшись, начал точить железку. У него был нож, и очень острый, но входить к парню с ножом и без подготовки было рискованно.

Эта хитрость оказалась совсем не напрасной. Всего несколько раз Пурама шмыгнул железкой по камню, а в ответ сразу же раздались озлобленные, сильные удары в бубен. Обмануто было огромное напряжение: пятеро взрослых людей будто ждали встречи, с волком, а услышали за спинами рев медведя. Грохот не оборвался, он не был прощальным, и шаманская песнят которую хрипло запел Ханидо, подтвердила это. Старуха вдруг тихо заплакала.

— О-о-о… — вырвался стон у Нявала.

Куриль перестал пить чай, а Пурама — шмыгать железкой.

Ниникай сильно зажмурился, словно получал удары, а закричать не смел.

Но вот он опомнился и громко, однако спокойно сказал:

— В семье молодой парень, а ножница, как пешня, тупая. Дай я, Пурама, поточу.

— Да я уж сам, — ответил охотник. — Лучше меня кто наточит?..

И началось состязание — шмыганье железки о камень и шаманская песня под бубен.

Но что может сделать даже богатырь, если против него самые близкие люди, если не на его стороне правда! Сильный удар колотушки оборвал песню и воцарил тишину.

Куриль громко потянул губами чай из кружки.

Прохрустела плохо мятая шкура полога — это Пурама с Ниникаем скрылись в нижнем, шаманском, мире, чтобы вытолкнуть оттуда оплошавшего богатыря.

Величайшее напряжение намертво заморозило очень старых родителей Ханидо. Да и Куриль всего лишь делал вид, что пьет чай — какое уж тут было питье!

Однако ни крика, ни шума, ни даже отдельных слов из-за полога не доносилось, да так и не донеслось. Только послышался слабенький треск, вовсе не похожий на тот резкий, ожесточенный, который до этого чудился Курилю.

Пурама был охотником — он умел хорошо точить все, что режет, и умел очень ловко владеть и ножницей и ножом. И пока Куриль поворачивал голову, не сдержав нетерпения, Пурама уже был возле него. На горящие под котлом прутья тут же шлепнулись две косы — два толстых черных жгута. Белый пепел тучкой взметнулся вверх. Жгуты затрещали и заворочались на углях, как живые. Сразу запахло паленым.

Неожиданно появился Косчэ-Ханидо. Оголенная шея сделала его выше ростом, а плечи, не прикрытые волосами, оказались широкими, как у силача, и развернутыми, как у закаленного бегуна. Скуластое лицо было бледным и хмурым: упрямые, не загнутые брови, будто стрелы, крутым углом сходились у переносицы, а в щелках припухших глаз затаилась упрямая отрешенность ото всех земных дел… Никого не видя перед собой, он подошел к очагу и бросил в огонь пригоршню обрезков своих волос. Отряхнув огромные руки, он повернулся и молча скрылся за пологом.