Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Присев на нарту зятя, Пурама сильно, наверно до боли, сдавил ладонями узкое, худое и мокрое лицо, собираясь с мыслями.

— Стойбище свадьбу ждет, — сказал Ниникай.

Он надеялся, что Пурама зацепится за эти слова и начнет с того, о чем они говорили в дороге. Но Куриль резко повернул к нему голову:

— Что? При чем тут свадьба? Я уехал — Кака приехал. Что было дальше?

В мокрое лицо Ниникая будто ударило жарким ветром. Но он словами не выдал обиды, а лишь замолчал, шагнул к костру и к нарте уже не вернулся.

Зато вспылил Пурама. Он отнял от лица ладони и, вставая, заговорил:

— Свадьба при том, что люди ждут ее. А не один наш голова! Я уже старый и вижу, что жизнь, какой была, такой и осталась: средний мир и есть нижний мир. Люди ждали хоть раз увидеть юкагирское счастье, чтобы надежду напрочь не потерять! И я потому же столько снегов учил Ханидо и возился с ним. А теперь что? Халерху отдавать за шамана? Толкать в черный мир, как Пайпэткэ? Этого люди ждали? Вот что Кака наделал.

— Н-нет!.. Не верю, — выдавил сквозь зубы Куриль. Он отскочил от шурина, бессмысленно шагнул к костру, резко повернулся кругом. — Зачем кричать, как хагимэ? [92] Они сами еще не видели, а уже шум на всю тундру. Пьяный был, наверно, Кака! Он всегда пьяный. Может, и взял парень бубен для баловства. Я тоже брал…

— Нет! Трезвый он был. И ему незачем наговаривать на себя. В таких делах он не шутит! Он так и сказал: "Шаман Косчэ, шаман!" Все стойбище эти слова повторяет… И сказал, что он ошаманил его, он!

Руки Куриля метнулись к груди и пальцы стали искать что-то на шее — одежда будто вдруг стала душить его.

— Конечно, может, и не совсем ошаманил он парня, — продолжал Пурама. — Только и это не радость. Никакой поп теперь в обучение его не возьмет! Кака знал, что делал! Ну, молодой, ну, можно назад повернуть. А дело-то было! А слухи! Да и как без скандала раскаяться-то заставишь? Э-э, тут все пропало. — Пурама закряхтел и сел обратно на нарту.

Куриль молчал. Но внутри у него все не то чтобы кипело, а металось: он то держал голову беспомощно уроненной на грудь, то резко поднимал ее и глядел в темноту, будто собираясь прыгнуть на нарту и стегнуть оленей.

Ниникай, однако, уже не боялся, что Куриль, поняв все по-своему, не узнав мыслей ни Пурамы, ни его, Ниникая, сорвется с места и разъяренным помчится к Нявалу. Пурама взял верх в разговоре. Кроме того, он просто не давал опомниться зятю — слишком долго он ни во что не вмешивался, и теперь его как прорвало.

— А что делать с отцовством, с обещанным богатым наследством? — спросил он, не щадя старика. Теперь Пурама глядел снизу вверх — и в глазах его страшновато мелькало пламя костра. — Слово свое назад? Перед народом? Пускай шаманит? Значит, победа Каки? Или оставить наследником сына-шаманчика? Ржать Кака будет не лошадью, а целым табуном лошадей… Э, да это уж не мое дело.

А вот как мне в стойбище возвращаться, как дальше жить? Хорошего богатыря воспитал… для шаманства! До самой смерти моей люди будут смеяться. И уеду в тот мир одураченным…

— Что было в стойбище? Какие слова говорил Кака? — сдавленным голосом прошипел Куриль.

Но Пурама знал свое:

— Плохие слова. Хуже этих слов я не слышал. Но я думаю, тут примешалось еще одно дело. Народ свадьбу ждет. А Кака давно слюни глотает — на Халерху поглядывает. Может, как раз потому и посчитал он, что пора карты раскрыть. Жениха-то он с дороги уже убрал: больной Хуларха если не умрет от дурной вести, то о Ханидо больше и слышать ничего не захочет. И сама Халерха скорей за якута или за русского выйдет, чем согласится жить с кривлякой из черного мира. Вон сватовство-то было какое! Судьба Пайпэткэ у них на глазах — каждый день Пайпэткэ в тордохе у них сидит. Но Халерха может одно думать, а у Каки расчеты свои! Хуларха плох, со дня на день может уехать в тот мир. И останется Халерха без отца и без матери. А разве не принудил к сожительству старый шаман Сайрэ бедную сироту-красавицу Пайпэткэ? Вон Ниникай расскажет, как этот черт обкручивает даже замужних женщин…

Куриль уже не метался. Он стал рядом с нартой, боком к шурину и, слушая его одним ухом, глядел и глядел в темноту, наглухо забитую летящим снегом.

Но он успокоился только внешне, устыдившись своей несдержанности. А мысли и страсти его метались куда сильней прежнего. Слова Пурамы стегали его по чем попало, и он — будто совсем раздетый — едва успевал поворачиваться. Каждый новый удар обострял болезненность прежнего. Но резче всего была боль неожиданная: Куриль не знал, что Кака поглядывает на Халерху, не знал, что у Халерхи могут быть свои, особые мысли, не знал, что Хуларха при смерти, что дела двадцати-тридцатилетней давности очень просто могут повториться теперь.

Незнание всех этих мелких, чисто стойбищенских новостей Пурама и не ставил ему в упрек, но сам-то Куриль сейчас видел, что как раз из-за этого — из-за своей важности, отдаленности от простых людей — он и попал в беду. Далеко не все последствия такого промаха Куриля смогли предвидеть и обговорить в дороге Пурама с Ниникаем, но и сказанного было довольно, чтобы Куриль хорошо понял: положение его не просто жалкое, а скандально-жалкое и нетерпимое. Вот и уставился он в темноту, пытаясь одновременно и слушать и искать выходы из своего ужасного положения. Но до момента, когда настала возможность окоротить Пураму, заговорившего уже совсем невпопад, Куриль успел только решить, что ему, наверно, никак нельзя возвращаться к людям вот таким — униженным и осмеянным.

— Так, хорошо, ладно, — сказал он наконец. — Хорошо, что догнали меня и что всю дорогу ехали злыми. Но костер гаснет, огонь кормить нечем, а я еще не слышал, что было в стойбище. Выходит, Кака нарочно приехал, чтобы топтать меня, смеяться надо мной и хвалиться своей победой?

— Да, это было так, — сказал Пурама. — Я думаю, он весь день вокруг стойбища ездил — следил и ждал… Мы собрались в тордохе… Ланги — поближе к невесте: много людей собралось…

И он начал рассказывать.

Ниникай, до сих пор, то разминавший ноги, то пытавшийся продлить костру жизнь, почуял, что разговор сейчас может перекинуться и к нему. Он обиделся на Куриля: он ведь тоже богач, и Куриль должен был оценить то, что он оказался рядом в тяжелое для него время. Тем более должен был оценить, что беда от Каки — от чукчи пришла, а Ниникай тоже чукча, но вот бросил все и помчался в дорогу. А Куриль оборвал его на первом же слове. Сейчас, однако, наступит перелом в разговоре. Куриль перестанет важничать и по-человечески спросит: "Что же делать, друзья?" — и тогда Ниникай поймет, что не все потеряно, что взаимная неприязнь забыта, что он почуял свою вину.

Пурама продолжал говорить, и Ниникай подошел ближе. Он сел на снег возле нарты, у его ног. Костер умирал — ветер пытался раздуть угольки, а снег засыпал их, тушил. Стало темно… Ниникай внимательно слушал и ждал. Он знал, что Куриль сейчас вконец разозлится. Дело в том, что родственники Пурама и Куриль всю жизнь были обязаны разговаривать уважительно-отвлеченно, не называя друг друга ни на "ты", ни по фамилии, ни по имени: Куриль — это "они", и Пурама — тоже "они". Но сейчас, взбаламученный, всерьез обиженный и злой на Каку, на Куриля, на самого себя, Пурама повторит грубые, оскорбительные слова шамана: конечно, он может переиначить, вместо "Плевал я на Куриля" сказать "Плевал я на них", однако он не сделает этого — скажет так, как говорил Кака. И Куриль поймет, что дела его слишком плохи, чтобы одному искать выход…

— …Плевал я на вашего Куриля! — смело произнес в темноте Пурама.

И решительный, ничего не теряющий шурин посыпал на лысую голову знатного зятя такие слова, каких тот не слышал даже в те годы, когда был пастухом.

Не зная, так оно все было или не так, Ниникай настороженно дождался конца рассказа.

— …Я перешагнул через него, ушел и не знаю, что говорил он еще, как уехал… А что потом говорили в стойбище — вон Ниникай скажет, — заключил Пурама.

Шумно, порывами шелестел снег. Олени скребли копытами, разгребая наст, но только фыркали — жевать было нечего на сухом берегу моря… Все трое молчали. Но главнее — молчал Куриль. Пурама ждал-ждал от него хоть двух-трех слов — не дождался, встал и подошел к. черному пятну — еще теплым остаткам костра. Он начал рукой искать в пепле живой огонек, чтобы положить тлеющий уголь в трубку. Куриль продолжал молча стоять на полозе нарты. Не согревшийся у костра, весь облепленный снегом, с сосульками вместо чуба, Ниникай хотел было предложить ему задержаться еще ненадолго — набрать плавника, запалить снова костер, перекусить, но Куриль опередил его.

— Что в стойбище, Ниникай? — Голос его был слабым, упавшим. — Плохо, однако? Меня ждут как всемогущего бога или как старого быка, изодранного волками?

— Пурама уже сказал, что в стойбище, — сурово ответил Ниникай. — А сейчас Встречнева луна — люди полуголодные, потому злые.