Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Пурама уже сказал, что в стойбище, — сурово ответил Ниникай. — А сейчас Встречнева луна — люди полуголодные, потому злые.

— На кого злые?

— Пока на шамана-чукчу. Но могут возненавидеть и всех чукчей.

— А Пурама сказал так, будто на меня злые…

— Пурама вперед смотрит — я так понимаю. Могут и от тебя, Афанасий Ильич, отвернуться. Могут! Ты же все с исправником да с исправником, ну, еще с богачами и купцами. И люди решат, что тебе не до них…

— Вы зачем меня догоняли? — вдруг повернулся к нему Куриль.

— Люди веру в добрые перемены не должны потерять! — встал на ноги Ниникай. — Они считают тебя заступником. А заступник злым должен быть. И помощь тебе нужна, потому что скандал очень большой.

Ничего не ответил на это Куриль, он медленно побрел вдоль кромки сугроба, кажется, сменив из-за большой похвалы гнев на милость. Когда он вернулся назад, Ниникай встретил его словами:

— Надо все это повернуть против Каки…

— Ладно, — ответил Куриль, — сам разберусь, куда что поворачивать надо.

Он сел на свою нарту, надел варежки, положил на колени руки.

Так он сидел долго, глядя на часто пыхавший в кулаке Пурамы огонек трубки. Наконец он разобрал вожжи и тихо проговорил:

— Хоть аркан надевай на шею. Поехали…

Он моментально скрылся из глаз, как будто его и не было.

— За все три снега хоть бы пачку чаю послал мне, — сказал Пурама Ниникаю. — И не от жадности. Душа вроде добрая. Но вот независимость признает только свою. Иди жалуйся ему, унижайся перед ним или хвали его. А без этого шею не повернет к тебе. А теперь об аркане заговорил. Если б не такая беда, я бы ему сказал…

Они разошлись, и две упряжки ринулись в темноту вслед за первой.

Потерять друг друга ездоки не боялись: была середина ночи — до рассвета далеко не разъедешься, да и олени хорошо чуют след. Вырваться сильно вперед Куриль, тоже не мог: нарты всех трех ездоков то и дело проваливались в сугробы, ну, а Куриль был погрузнее попутчиков и к тому же менее ловкий; могло даже случиться наоборот — они могли обогнать его. И поэтому Пурама с Ниникаем не очень спешили.

А из-за густого снега, из-за темноты олени влетали в сугробы часто. И ездоки барахтались, не выпуская из рук вожжей, сами месили снег, тянули нарты, помогая оленям и стегая их.

Говорят, какая дорога — такие и мысли. Сейчас получалось хуже: мысли каждого из троих сами по себе были под стать дороге, и поэтому путь к безрадостной цели сразу же оказался вдвойне тяжким и вдвойне суматошным.

Труднее всего было барахтаться Курилю. Уже в четвертом или пятом сугробе он начал пыхтеть, а потом его новые ситцевые штаны и рубаха, надетые перед поездкой в Среднеколымск, прилипли к телу — он потел, сморкался, падал, ругаясь, вставал и, не отряхнувшись, бежал за упряжкой. Но препятствия он все же одолевал и продвигался вперед, а вот мысли заносили его в такие завалы, из которых не было выхода. Ехать снова в Среднеколымск и закричать в лицо Друскину: "Какое спокойствие может быть в тундре, если богатейший шаман замахивается на бога, а значит, и на царя?.." Друскин не захохочет, узнав, что случилось. Даже рассвирепеет. И Каку может схватить. А толку-то что? "Э, а Куриль-то вовсе не умный, — рассудят в Среднеколымске. — Раз его можно так одурачить, раз он ничего у себя под ногами не видит, то нельзя ему доверять. Церковь построим у чукчей или ламутов, тундру начнем крестить с другого конца, а в обучение от Куриля никого не брать". И тут не поможет даже отказ от отцовства… Тогда полный позор.

Нет, допустить это нельзя. Надо придумать что-то и сделать что-то — может быть, резкое, но достойное прежней чести. Что можно сделать?

Отказаться от Ханидо. Договоренность Нявал нарушил. Куриль, значит, не виноват. А оставлять шамана наследником он не собирался. Пусть шаманит. Тем более что никакая власть не захочет, да и не может распорядиться: принудить парня раскаяться в дьявольской вере и приставить его к святой церкви. Совсем надо отречься от этого Ханидо. И тогда в обучение можно будет отдать другого, юкагира, конечно; и тогда можно будет сказать попу и исправнику:

"Парень в одиночестве бубном баловался, а я не захотел, чтобы человек с таким грехом вошел в святой дом. Другого — надежного — отдаю".

И Кака после этого запищит, как мышь под лапой песца…

Народ? Что — народ? А, он хочет в жизни, как в сказке, увидеть юкагирское счастье — "поженились молодой богатырь и красавица"… Иначе народ потеряет надежду, от заступника отвернется? Но ведь народ, как и Пурама с Ниникаем, тундру оглядывают со старых маленьких кочек! Куриль не сказку выдумывает, а жизнь переделывает, и не о двоих он думает, а обо всех.

Люди еще будут молиться на тордох Куриля… А если уж всем непременно хочется увидеть счастливыми Ханидо с Халерхой, то будет и это. Не пройдет трех-четырех снегов — и раскается Ханидо, Халерха терпеливая — подождет. Ну, а он уж в полной бедности их не оставит…

…Отказаться от Ханидо… Да ведь нельзя отказаться-то! Нет у Куриля сына, нет наследника. Для кого пасется столько оленей? Кому их оставить? От одного отказаться, а другого взять? Кого попало усыновить? Но приемный сын — это не шапка: одну скинул, другую надел… Да и в этом еще не вся беда.

Курилю нужен не просто сын-наследник, а сын-преемник, преемник его дел и забот. Это должен быть или поп, или будущий голова, умеющий объясняться словами на бумаге и вести себя независимо среди русских начальников и якутских тойонов [93]… На одного Ханидо Куриль мог положиться. Некем его заменить. Некого даже вместо него отдать в обучение. К парнишке Сайрэ приглядеться? А когда приглядываться? Он к тому же сын шамана Мельгайвача, получукча. Но пусть даже и он. А какой ум у него? Сметливый, говорят. Но так, может, для утешения Пайпэткэ говорят. Куриль не знает Сайрэ. Племянника Мэникана бы. Но ведь глупый же он! А жадный, как Петрдэ…

Идти на риск? Но Куриль слишком стар. Попадется тупой парень — и станет голова юкагиров посмешищем для якутов, для русских, чукчей, ламутов, а юкагиры-потомки скажут: глупым, видно, был тот вожак, раз дурака принял за умного… И как бы Мамахан не вмешался. "Выхода, — скажет, — нет. Давай отправим якута". А уж якуты не подведут…

Что делать?..

Это была у Куриля самая тяжкая в жизни дорога. Он пообещал Ниникаю и шурину самостоятельно найти выход из положения, но к середине ночи уже понимал, что подходящего выхода ист, а есть только неподходящие". Вот существование этих неподходящих выходов и мучило его до рассвета, до очень позднего рассвета шестой луны.

Особенно тревожило появление Ниникая. Конечно, оно вроде бы и хорошо было, что рядом, под рукой, оказался сильный и решительный человек, да и в тяжкое время на выручку не может спешить безнадежный враг. Однако голова юкагиров, когда-то пригревший Ниникая — беглеца из Восточной тундры, но разошедшийся с ним, понимал, что на выручку бросился хоть не враг, но и не друг. Уже вырвавшись из сплошной снежной осыпи, из сугробов и редко вскакивая с нарты, Куриль так думал о Ниникае: "Палка без руки. Понимает, что рука — это я. Сгорю я — он пить начнет или попадет в темный дом из-за опасной игры и опасных выходок… Заблудиться бы ему сейчас, а найти проклятый тордох через сутки… Э-э, не заблудится…" Еще больше не нравилось Курилю, что Ниникай прилетел вместе с шурином, который не только переживает и хочет помочь, но еще и злорадствует, злорадствует по-родственному, куда острее, чем Ниникай, — в этом он не сомневался. "В дороге-то они сорок раз останавливались — сговорились… Теперь будут давить…"

Все впереди было плохо, даже при самом счастливом конце.

Постарел Куриль — обессилел. Сугробов попадалось все меньше, олени часто переходили на шаг, а он не спешил теребить вожжи. Лицо его было мокрым все время, но глаза казались сухими, безжизненными, будто их забивало песком, а не снегом.

К рассвету лицо Куриля почернело, щеки ввалились, а скулы выпятились, как коленки оленей.

Случилось так, что с приходом рассвета ужасная ночь, полная неопределенностей и тупиков, будто канула в вечность. Олени вдруг сделали заворот, остановились и понюхали снег. Дорога! Следы от нарт. На скользкой корке старого снега, облизанного ветром, были хорошо видны полосы-вмятины, и не две, а много.

Куриль встал ногами на нарту, выпрямился и начал оглядываться. Снег в этих местах, видно, лишь перепархивал, а сейчас только ветер дул. Куриль без особого напряжения различал вдалеке, на подъемнике, два пятна. Кто это — Нявал с сыном или Ниникай с Пурамой? Сердце забилось: а вдруг?.. Но кто бы там ни появился, Куриль не сдвинется с места — пусть к нему едут. Это не важно, что самого Куриля и его упряжку различить трудно, потому что все сплошь облеплено снегом. Должны заметить, если он их заметил. Он уселся на нарту, стал ждать.