Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Петлю он коленкой затягивал, а самой веревкой начал душить…

— Сирайкан! — вскочил на ноги Пурама. — И ты не вывернулся?

— В глазах у меня красное сияние замелькало, потом желтое, потом черное… Он душил меня, но не совсем — то отпускал, то опять душил.

"Кайся, — кричал. — Открывай грех!" Думал, что его поддержат ама и энэ. Или за меня скажут. Но я сумел выпростать руку. Я ударил его по шее, вскочил; он — тоже. Я еще ударил его — и он упал под жердь нимэдайла [99]. Половина тордоха упала. И пока он путался в мерзлой ровдуге, я совсем опомнился и так ударил его ногой, что он полетел наружу и покатился вниз — тогда сугроба не было за тордохом…

Пурама удовлетворенно покашлял и сел, сильно выпуская из ноздрей дым и жмурясь: мол, иначе и быть не могло, раз парня воспитал он, Пурама. Но он рано торжествовал.

— Ну, думал, на этом все кончится, — продолжал Косчэ-Ханидо. — Любой на его месте уехал бы — с проклятиями и угрозами, но уехал бы. Я, однако, ошибся, сильно ошибся. На другой день Кака был тихий, неразговорчивый. Не знал я, что ночью он надумал меня ошаманить, не знал, что сильней этого желания у него ничего в жизни, наверно, не было. И на мне второй раз оказалась петля. Помню, он успокаивал отца и мать: мол, теперь только бубен в моих руках спасет меня, мол, нужно мне поубавить пылу, иначе с бродячими духами справиться невозможно… Когда он связал мне руки — не знаю. День прошел, как в ниж нем мире. До сих пор не знаю, почему я потом лежал на снегу и видел звезды, которые прыгали и метались, как комары над высоким кустом. Мне казалось, что к нам вовсе и не Кака приехал, а что двойник его, привидение у нас появилось. И когда я чувствовал, что не умер еще, живу — совсем не сомневался в шаманской силе. Может, из-за этого я и слабо сопротивлялся? Не знаю. Шея веревкой была прижата к земле, Кака то дышал мне в лицо, то совсем пропадал, и веревки не чувствовал. По порядку я ничего не помню. Еще помню, что мне показалось, будто я не человек, будто во мне какое-то озарение появилось… И потом было очень приятно сидеть, стучать в бубен и тянуть песню — без слов, нет, со словами, но так — без смысла…

Плач старой хозяйки, ставшей для приезжих уже привычным, продолжил этот страшный рассказ, продолжил и закончил его. Но этот плач ни на кого не подействовал — он был всего лишь вторым, новым голосом, подтверждавшим, что так точно все и было тогда вот в этом самом тордохе.

— Значит, ты не можешь сказать, называл ты себя вором или не называл? — спросил Куриль — это для него было главным.

— Не называл… — Косчэ-Ханидо очнулся от воспоминаний и встрепенулся: — Я не считал себя вором — не мог себя так назвать! И мне бы этого никто не внушил!

Он встал, обошел Куриля сзади, поднял с земли бубен и ловко швырнул его под кипящий котел. Швырнул и быстро ушел за полог. Подарок Каки сразу сделался красным, похожим на огромную миску, полную свежей, горячей крови. И кровь эта будто вдруг загорелась огнем: жаркий костер выбросил пламя изнутри черного обода.

— Ну, что ты теперь скажешь, старый олень?! — грозно спросил Пурама Нявала. — Что скажешь?

— Дык… это… Чего ж тут сказать?.. Ты бы, это, как рассудил — сам-то при этом? Он же кричал: "Или шаманом будет, или грех ваш чукчи узнают…"

ГЛАВА 10

Далек был обратный путь. Но дорогу до Халарчи наездил шаман, а к его зимовке как раз и спешили три путника. Искать следы, оглядываться не приходилось. Путников подгонял и морской ветер, дувший прямо им в спины.

Тянуло и дело, и ожидания многих людей. К тому же у путников были крылья — они мчались с победой, а ведь удача всегда сокращает путь. И олени — не лошади: могут нестись без передышки, пока не подохнут. И все-таки расстояние было огромным — приходилось множество раз останавливаться.

Сначала ехали совсем хорошо — нарта к нарте, вроде друзей на состязании, ни один из которых не хочет вырываться вперед. Но, доказав таким образом добрые отношения, поехали друг за другом, по-деловому: впереди

Пурама, за ним Куриль, потом Ниникай. На первой остановке перекурили, на второй тоже, на третьей разожгли костер, закусили. Ночевку решили не делать.

И вот когда решили не делать ночевку, вдруг поняли, что каждый спешит по-своему, что у каждого свои дела и свои заботы.

А потом все пошло как-то не в лад. Куриль, наблюдая за шурином, чувствовал, что тот слишком уж расторопен и быстр, и это ему все больше и больше не нравилось. Под старость Пурамы вышло так, что он спас его, не один, правда, а с Ниникаем, но все-таки. И получалось, что Куриль попал в какую-то зависимость от него, а ведь всю жизнь было наоборот, хотя Пурама и кичился своей независимостью. Всякое теперь может быть — у шурина появились крупные, очень крупные козыри, он нажимать может, и даже угрожать или, по меньшей мере, не считаться с ним, делать по-своему, ничего не боясь. Все это теперь будет коробить Куриля до конца жизни. Не радость это… То же самое, но еще в большей мере относилось и к Ниникаю. Только опасности здесь были серьезней. Куриль не оглядывался, но затылком, спиной чувствовал, что Ниникай вроде бы приуныл. Это было плохо на ближайшее время, потому что предстояла встреча с Какой. Но это плохо было и на будущее — трезвый ум, решительность Ниникая очень нужны.

Во всех этих переживаниях Куриль был совершенно прав. Больше того, он многое преуменьшал. Хотя бы в отношении Пурамы. Пурама все случившееся оценивал куда резче. Шутка ли сказать, что между ними кончился спор всей их жизни, да еще как кончился! Все взрослые годы простой охотник Пурама, муж сестры Куриля, богача и вожака одиннадцати родов, испытывал унижения, переживал понукания. А кто такой Куриль? Бывший бедняк пастух! Разбогател — и надулся, как бычий пузырь. Все богачи требуют унижения. Но переносить унижения от родственников особенно трудно. И что же теперь? Влип Куриль, как жирный медведь в трясину! А трясину-то сам себе и намесил… Пурама так же, как и его зять, чувствовал перемену, неизвестно почему происшедшую с Ниникаем. Это ему тоже не нравилось. Им бы вместе-то сейчас быть! А Ниникай все чаще отстает, хотя каргины [100] его могут бежать в два раза быстрей, на передышках у Ниникая какая-то вялость в движениях, усталость в лице.

Весь этот скрытый разлад выявился на третий день.

Всю вторую ночь путники ехали без остановок. Давно уже была Халарча — земля чукчей, и на рассвете остановились, чтоб оглядеться.

Пурама подошел к Ниникаю и тихо спросил:

— Ке, ты не заболел?

— Я? — переспросил Ниникай и со значением ответил: — Старая болезнь с новой силой взяла…

Он не стал ничего объяснять, зашагал на бугор, чтобы взглянуть подальше: нет ли примет стойбища или кочевья?

В этот раз Ниникай поехал первым. А Пурама схитрил — пропустил вслед за ним Куриля: так им будет легче съехаться — поговорить напоследок.

Рассчитал Пурама верно, но лучше бы рассчитал иначе.

Как только упряжки нырнули в неглубокую падь, сплошь истоптанную табунами, Ниникай остановился. Куриль хотел было проскочить мимо, но что-то заставило его натянуть вожжи. Пурама стегнул оленей и оказался рядом.

— Афанасий Ильич, — сказал Ниникай. — Я, видно, своих поеду искать. Меня жена совсем потеряла, наверно…

— Так… — понимающе ответил Куриль. — Но ты пожил у своих, а я только оленей сменил.

— Ты для этого голова. А у меня семья.

— Понимаю. Вот как бывает: за столько снегов сошлись на одном деле, а дружба не получается. Хоть бы сказал, что за дорогу надумал.

— Э, ничего хорошего не надумал! — вздохнул Ниникай.

— Ну и о плохом бы сказал — все к делу бы.

— Да, пожалуй, скажу, — согласился чукча. — Характеру твоему удивляюсь.

Сбил с ног большого врага, победил — и веселый, и хоть бы что.

— А чего падать духом! — бодро сказал Куриль, но в душе насторожился. — И тебе, думаю, нечего голову опускать. Плохо, когда жизнь — как туман над болотом. А сейчас то жарко, то холодно, то темно, то светло.

— Я не о том, — окоротил его чукча. — Хотя тебе, Афанасий Ильич, и приуныть бы надо. Ну, там, у Нявала, некогда было. Но в дороге я ждал, что ты вспомнишь черта, который тебя спутал, топнешь с досады ногой или кухлянку верхнюю разорвешь. Нет. Все так же… А из-за чего все это случилось? — врастяжку, зло спросил Ниникай, глядя прямо в глаза Курилю. — Вся такая беда из-за чего? Из-за трех шкурок! Из-за трех телячьих шкурок, которые ты не догадался послать самым нужным тебе людям! И твои беды на этом не кончились, не кончились — вспомнишь мои слова… Э, что говорить!.. Уехал я. Теперь без меня справитесь.

Он сел на яэттэк и огрел каргинов вожжами.

Куриль не проводил его взглядом. Он опустил голову, зачем-то обошел свою нарту и вдруг недоуменно пожал плечами.

— Никак нельзя с ним дружить, — сказал он, решив оправдаться перед Пурамой. — То и знает, что набрасываться из-за спины. А ведь не прав! Какой же я жадный, а?