Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что за время такое пришло — брат на брата зверем кидается? Раньше, бывало, барана зарезать рука не подымется. Нынче человека убить — будто высморкаться... А все злоба, злоба людская. Прорвала запруду, что богом поставлена, и хлынула, затопила всю землю. Не перехватим — все утонем в этом потоке, как слепые кутята. Все!
— А по-твоему, так: они нас ножом, а мы к ним с ласковым словом? — не скрывая своей враждебности, ответил Туребай.
— Вот про то я и толкую: они вас один раз ударят, вы их — вдвойне, они за это четверых ваших прирежут, вы опять же в долгу не останетесь. Так оно и пойдет. А чем кончится?
— Кончится тем, что всех врагов уничтожим!
— Оно, конечно, врагов уничтожите, — миролюбиво согласился Дуйсенбай. — А вот лавину злобы, кровожадности тогда уж вам не остановить — поздно. Самих себя, друг друга топить в ней начнете.
— Умный говорит, что знает, глупый не знает, что говорит.
На том и кончилась их беседа.
Прошла еще одна неделя. Туребай уже мог сидеть. Но чем меньше давали себя знать раны, тем более нетерпеливым и раздражительным он становился. И как только Багдагуль сносила его брюзжание, как хватало ей сил шуткой отвечать на резкости мужа?
— Отстань! Есть не буду.
— Ты погляди на себя — худой, как скелет комара. Ешь — скорее поправишься.
В другой раз Багдагуль доставалось за то, что глупые речи соседки слушала, не оборвала — согласно поддакивала. Соседка — женщина лет сорока, тихая, забитая — про Турдыгуль говорила:
— Потому что, душа моя, каждой твари аллах свой удел назначил. Верблюду — ношу таскать, собаке — добро хозяйское сторожить, соловью — песни петь. А ну попробуй черепаха скинуть свой панцирь! Так и женщина. Кого ж тут винить, что вздумалось ей воле отца перечить, на учебу эту греховную убежать? Переступила черту, которую аллах для нас положил, — вот и вышло... Нельзя нести на голове поднос и глядеть в небо.
Третьего дня Туребай велел жене позвать Орынбая, Калия, Ходжанияза, Сеитджана. Когда те собрались, сказал:
— Не знаю я, братья, хороший из меня аксакал или, может, для того не гожусь. Одно знаю: арбу не сдвинешь — сама не покатится. Вот и позвал я вас — двиньте, подымите народ, нельзя больше так — сидеть, один одному старые байки рассказывать. Как на угольях лежу: солнце светит, земля подсыхает, а мы — ну ни с места. Порешили строить канал. Бросили. Дом хотели поставить. Отступились. Как же дальше-то будем?
Разговор затянулся до ночи — как людей подымать, где взять руки в весеннюю пору для прокладки канала, кому строить дом. Прикидывали, подсчитывали, намечали, что кому делать. Уравновешенный, рассудительный Орынбай все загибал да загибал пальцы. Калий горячился, размахивал тонкими ручками, петушком наскакивал на него.
— Ну, если на канале не хватит людей, взять с поля.
— А кто на поле останется?
Опять не получалось.
Выход подсказал Ходжанияз:
— А давайте, сколько нужно, за счет Дуйсенбая наймем. Нам, батрачкому, властью такое право дано.
Поддержали.
— А сколько? — спросил Туребай.
— Думаю, десять наймем — не обеднеет, — предложил Сеитджан.
— Десять! На него двадцать положить, и то мало, — горячился малютка Калий.
По предложению Ходжанияза сошлись на двенадцати.
Затем говорили о постройке болыпого дома, о том, где доставать материал, кому сколько отработать положено.
Под конец Туребай затеял было разговор об отправке молодежи в турткульскую школу — по разнарядке из округа в эту весну трое должны были ехать из Мангита. Однако ни Орынбай, ни Калий, ни Сеитджан разговора не поддержали. Один молча покручивал ус, другой надолго закашлялся, третий спокойно, неторопливо попивал чай, будто его этот вопрос никак не касается: слишком свежа была еще в памяти картина убийства танирбергеновой дочери. И только Ходжанияз, у которого детей не было, поддержал Туребая.
— Думаю так: у кого ребят мало, того трогать не будем. Пускай отдадут на учебу те семьи, где много детей: одним больше, одним меньше — не сразу и заметишь.
— Ерунду городишь! — осуждающе глянул на него Туребай. — По-твоему, так выходит: что на учебу слать, что на кладбище отнести.
— Это не у меня, Туреке, — в самом деле так получается. Не я виноват.
— Ладно. Вижу, до того застращали вас, веревку увидите — змеи чудятся. Да если б не вы, молодых и уговаривать не нужно — сами б вызвались ехать.
— Эх, аксакал, новорожденный теленок и тигра не боится, вот вырастут рога — будет бояться и волка, — ответил за всех Сеитджан.
Весь следующий день Орынбай, Калий и Сеитджан ходили из юрты в юрту, разговаривали с людьми, растолковывали, какая будет каждому польза от постройки канала, от того, что поставят большой дом. Истосковавшиеся за зиму по настоящему делу, приободренные поимкой посланца аллаха, дехкане с готовностью откликались на слова агитаторов. Многие, накинув чапан, присоединялись к Орынбаю, Калию и Сеитджану, и в следующий дом шли уже сначала вдвоем, втроем, вчетвером, а под конец целым гуртом.
Ходжанияз в это время договаривался с Дуйсенбаем об условиях найма батраков. Разговор был не простой и не быстрый. Каждая сторона присматривалась, прощупывала собеседника, исподволь приближаясь к главному. Наконец, как следует запугав противника туманными намеками и недомолвками, Ходжанияз перешел к сути.
— Конечно, будь моя воля, Дуйсеке, я б и волоса взять не посмел с головы вашей... кобылы. Но власть приказала! Видит бог, я стоял за вас, как сын за родного отца, за ваших кобыл, за волосы ваши! Потому что — кто ж не знает того? — в каждом из них частица великой мудрости!..
— Спасибо, сынок! — с притворным умилением поклонился Дуйсенбай, продолжая настороженно следить за маневром противника. А противник, раскрывши объятия, пошел на хозяина:
— Да, Дуйсеке, обнимите меня! Обнимите покрепче: Ходжанияз, непутевый сын святого ишана, спас вчера все ваши богатства!.. Почти все...
Дуйсенбай помолчал выжидательно, мягко освободился
