Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Мамочка, мама! — и затараторила: — А Хаким забрал у меня яблоко! Я сказала, ты придешь, заберешь у него яблоко. А он его съел. А еще мальчишки кидали в нас камнями. Один, такой большой...

— Постой, постой! — остановила ее Джумагуль. — Ты бы с дядей поздоровалась. Узнаешь?

Тазагуль посмотрела на Туребая, лицо ее выразило удивление и радость одновременно.

— Дядя, дяденька Туребай!..

Потом мать и дочь поили гостя чаем. Девочка, которой исполнилось уже пять лет, усевшись к Туребаю на колени, тыкала пальчиком в раскрытую книгу и с нескрываемой гордостью называла буквы.

— Это мама меня научила.

— Молодец твоя мама. И ты тоже умница. А меня не научишь?

Тазагуль подпрыгнула от радости:

— Давайте, давайте, дяденька!

— Поздно, — с сожалением отказался Туребай, и непонятно было, поздно ли заниматься этим сегодня — за окном уже спустились сумерки — или поздно уже постигать ему мудрость наук вообще, в его без малого сорок лет.

Вместе с дочерью Джумагуль проводила Туребая до ворот, крепко, по-мужски, пожала руку, пообещала на прощание:

— Скоро приеду к вам. Встретите?

Вернувшись в аул, Туребай первым делом приказал собрать народ. Когда люди сошлись, сказал:

— Земляки! Большие начальники, которые меня вызывали в город, велели передать вам горячий большевистский привет!..

— Спасибо! И ты им при случае тоже, от нас, — пламенный! — откликнулся, паясничая, как обычно, Ходжанияз. — А больше ничего не передавали — зерно, или ковры, или там какой десяток быков? Нет?.. Жаль...

— Замолчи! — оборвало Ходжанияза сразу несколько голосов. — Говори, аксакал.

— За то, что канал строим, за дом, который тозовцы ставят, — за это нас похвалили, сказали — правильно свою власть понимаете. Потому что власть эта для того завоевана, чтоб трудовому народу хорошо жилось. Ну, а за то, что на учебу никого не послали, план по этой линии не выполнили, — за это, товарищи, выговор нам. Ругали очень даже обидными словами. Как будем дальше, спрашивали. Вот и собрал я вас, чтоб, значит, вместе подумали да решили, что делать будем, какой ответ держать перед советской властью...

Долго никто не хотел говорить. Отмалчивались. Отводили глаза в сторону.

Аксакал не торопил, терпеливо ждал, пока заговорят сами.

И вдруг из задних рядов раздался женский голос:

— Я скажу. — Это была Бибиайым.

— Говори, послушаем, — повернулся к ней Туребай.

— А я скажу, темные мы, слепые люди! Новая власть добра хочет нам, к свету ведет, а мы, как тот козел, упираемся, от собственного счастья нос воротим. Да что же, на аркане, что ли, в рай нас тащить, если собственной пользы не понимаем?.. Теперь про учебу скажу. Я так понимаю, не для себя старается новая власть, чтоб наши дети грамоту знали, чтоб перед ними весь мир открылся. Не для себя — для наших же детей старается. Чего ж вы боитесь, зверем затравленным глядите на нее, на учебу? Страшно? Убьют? А жизнь в темноте, в невежестве, в побоях, она лучше смерти?

— Ей что? Ее дочь зарезали, чужих не жалко, хочет, чтоб и с другими так же! — донеслось от двери, где сгрудились женщины.

— Неправда! — выкрикнула Бибиайым. — Была б живая моя девочка, сама б теперь наказала ей: езжай в город, учись, будь человеком!.. Да некому мне сказать.

— Сама б поехала, — посоветовал кто-то с ехидцей.

— Поехала б — поздно... — Подумала, заявила решительно: — Самой-то мне уже поздно, а вот племянника своего, Абдуллу, сама повезу в город — пусть учится, ума-разума набирается. И вот что еще сказать хочу, земляки: все добро, что осталось у меня после портного, — будь проклято во веки веков его имя! — все, что есть у меня, отдаю на прожиток тем джигитам и девушкам, которые на учебу поедут. Так и знайте!

Сначала по чайхане, где собрались люди, прокатился тихий шепот. Потом он перерос в сплошной гул, в котором одобрительные возгласы смешались со злобным шиканьем, хвала — с руганью. Кто-то топал, кто-то уже поднялся с места и, размахивая руками, кричал.

Туребаю с трудом удалось угомонить разыгравшиеся страсти.

— Что Абдуллу решила на учебу отправить — дело доброе, — сказал он, когда в чайхане стало потише. — А сам-то Абдулла согласен?

Из задних рядов ответил звонкий юношеский голос:

— Хоть сегодня поеду. Только б напарника мне — вдвоем веселее!

— Ну, кто с Абдуллой? — обратился Туребай к людям.

В разных концах помещения зашевелились, загомонили. Десятки маленьких человеческих драм разыгрывались в отрывочных фразах, наполненных мольбой и ненавистью, надеждой и отчаянием, быстрых, лишь на мгновение скрестившихся взглядах, в резком взмахе руки, крутом повороте шеи. Это были короткие схватки между людьми самыми близкими — отцом и дочерью, сестрой и братом, женой и мужем. И потому, что все они старались решить свой раздор втайне от чужих, посторонних глаз, незаметно, не привлекая внимания, схватка эта становилась еще острей и напряженней. «Ты не посмеешь!» — кричал немой взгляд отца. «Поеду, поеду!» — отвечали упрямые глаза дочери.

Туребай, стоявший на возвышении, видел все. Он видел, как рванулась вперед Нурзада — старшая дочь Калия — и как отец крепко схватил ее за руку. Видел борьбу, которая происходит в семье Сеитджана.

Отклик пришел оттуда, откуда его никто не ждал. Поднявшись во весь свой могучий рост, Турумбет громко сказал:

— Я поеду!

— Ты? — удивился, не поверил Туребай и поглядел на Турумбета внимательно: шутка, хитрость, какой-то подвох — чего тут ждать?

Но Турумбет повторил серьезно и твердо:

— Поехал бы, если пошлете...

И снова зал загудел, разразился десятками голосов.

Третьей, вырвавшись из рук Сеитджана, смело ступив вперед, вызвалась шестнадцатилетняя Гульджан.

Еще три человека уходили из аула в неведомую, полную надежд и опасностей жизнь, за которую кровью платили одни, в которую метили из засад — другие.

10

Говорят, чужая беда — с чирей, свой чирей — действительно беда. Может, оно и так, если из всех