Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Какие богатства, душа моя, ничего от них не осталось! Все по ветру пошло. И ладно. И пусть. Доживешь до моих годов, поймешь, как и я, — нет в нем счастья, в богатстве, — тлен, прах презренный...

Ходжанияз поглядел на Дуйсенбая внимательно: хитрит или рехнулся на старости лет? Не найдя в глазах Дуйсенбая никакого ответа, продолжал игру.

— Того, кто говорит, что презирает богатство, я, Дуйсеке, считаю лжецом. Конечно, пока он мне не представит убедительных доказательств. Ну, а если представит и я поверю в искренность его слов, тогда уж твердо могу сказать: нет, простите, не лжец он — дурак!

Не дождавшись ответа Дуйсенбая, Ходжанияз продолжал наступать:

— Да, богатство — грех перед богом, бедность — перед людьми. Вот и раскинь теперь мозгами, как тут быть. Кто воздаст за грехи? Бог. Кто помиловать может? Один только бог! Перед ним и греши!

Совсем запутал Дуйсенбая этот непутевый, словами обмотал, как муху паутиной. Послушаешь его, выходит: греши перед тем, кто наказать за грехи либо помиловать может. А что, не так уж и глупо. Нужно запомнить, подумал Дуйсенбай, и спросил:

— В чем же ты согрешил перед богом?

— Солгал, отец, тяжко солгал... Вчера собралась, кричит эта шантрапа: отобрать у него — это, душа моя, значит, у вас — отобрать все, что есть: земли, стадо, дом, деньги...

Дуйсенбай побледнел, непроизвольно схватился рукой за горло.

— Ну! — подстегнул нетерпеливо.

Ходжанияз достал из поясного платка кисет с табаком, бросил щепотку под язык, блаженно зажмурился.

— Ну! — требовательно повторил Дуйсенбай.

Ходжанияз хлопнул себя по груди, произнес шепеляво:

— Щитом вашим стал!.. Вот как вы сейчас, так и я там: нет, говорю, больше у него никакого богатства. Все прахом пошло!.. О, милостивый и милосердный, прости наши грехи!

— Простит. Дальше что было?

— Поверили.

Дуйсенбай вздохнул с облегчением, и тут и быстро, как нож в жертву, вонзил свой удар.

— Велели только за ваш счет двадцать батраков на рытье канала нанять.

— Двадцать?! — всплеснул руками Дуйсенбай.

— Ровно двадцать, — спокойно, даже с каким-то безразличием подтвердил гость.

— Больше семи никак не могу.

Так начался торг. В конце концов сошлись на двенадцати. Правда, за то, что Ходжанияз спас вчера Дуйсенбая от худшего, а сегодня скинул с его плеч оплату восьми лишних ртов, хозяин, уразумев тонкий намек батрачкома, пообещал в ближайшие же несколько дней поставить ему новую юрту. Расставались друзьями, очень довольные друг другом.

Ходжанияз прямо с порога кинулся в дом к Туребаю.

— Поздравь, аксакал: все из этого живодера вырвал — как договорились вчера, двенадцать поденщиков оплачивать будет! Ну, намучился с ним!

— Молодец, батрачком! — протянул ему здоровую руку аксакал.

А Дуйсенбай, выпроводив Ходжанияза, тут же послал своего человека за Турумбетом: нужно было исполнять наказ ахуна.

Весть об аресте Нурумбета принес насмерть перепуганный Матджан. Вместе с ахуном он ездил в Чимбай, ходил с ним по разным домам и лавкам, где Нурумбет заговорщически о чем-то перешептывался с хозяевами. До стоявшего поодаль Матджана долетали только обрывки фраз, отдельные слова: ...через иранскую границу... винтовки-инглиз... собрать все в кулак... Он не вникал в смысл услышанных слов, не любопытствовал, о чем там идет у них разговор. Зачем? Если понадобится, ему скажут, скажут — исполнит.

Входя в один из домов, ахун приказал Матджану: «Жди здесь». Через час Нурумбет вышел на улицу в сопровождении двух дюжих молодцев в широких папахах, перехваченных красной лентой, с наганами на боку.

Матджан не стал дожидаться, пока молодцы обратят внимание и на его ничтожную личность. Он выбрался на южный тракт и, уцепившись за настил попутной арбы, зашагал по глинистой жиже в сторону Мангита.

Дуйсенбай был первым, кому он сообщил печальную новость.

Наскоро накормив и напоив тщедушного вестника скорби, Дуйсенбай стал его поторапливать:

— Иди в лес, сообщи Таджиму. Опасно там оставаться. Взяли ахуна — придут по следу и к его обители. Всех там накроют.

Двойственное чувство испытывал Дуйсенбай, размышляя над тем, что сообщил ему Матджан-недомерок. С одной стороны, жаль, конечно, ахуна — такой седой, мудрый, благообразный. Кто теперь донесет до паствы слово и закон божий? Рушатся столпы веры. Так пойдет, скоро и вовсе держаться ей не на ком будет... Но, с другой стороны, какой же должник плачет при смерти своего кредитора? А долгов перед ахуном, ой, немало у Дуйсенбая: и нукеров каждый раз ему давай, и корми этих нукеров, теперь другое придумал — Турумбета на учебу послать. Ну, благодарение богу: кредитор в могилу и долг туда же!

Радость Дуйсенбая оказалась, однако, преждевременной: на следующий день, только спустились сумерки, явился к нему Таджим. Бледный, обросший, он одним своим видом испугал Дуйсенбая, а когда приступил к разговору, у того и вовсе сердце зашлось от жалости к несчастному Нурумбету. Таджим напомнил хозяину обо всех его долгах и обязанностях, посулил богатства и славу в день близкой победы, пригрозил страшной местью, если вздумает Дуйсенбай отступиться.

Слушал его Дуйсенбай, преданными глазами разглядывал обтянутые желтой кожей широкие скулы, а сам наливался злостью. Надоело! Все надоело! И эти несбыточные посулы, и угрозы, и льстивые уверения под конец. Одни за решеткой сидят, другие волками по степи рыщут, третьи в кустах затаились, а все на что-то надеются, обещают! Лжецы! Бессильны они вернуть прошлое. Так пусть хоть оставят в покое. Не может больше жить Дуйсенбай такой жизнью! Танирбергена схватили — бойся, не спи по ночам, мучайся: выдаст — не выдаст. Ахуна поймали — опять трепещи, не назвал бы там твоего имени. Турумбета в набег снарядил — пока целым, вернется, глаза высмотришь. Надоело! Потупился, сжал кулаки, сказал:

— Как обещано было, так и будет.

Три дня таился у него в доме Таджим. На четвертый уехал, пообещав вскоре вернуться с новым большим отрядом, который идет с той стороны.

«С той стороны, с той стороны», — не раз слышал Дуйсенбай эти слова. А что они значат? Из-за Аму? Из туркменских степей? На этот раз догадался: из-за границы, из Персии, Индии, из заморской страны, где живут инглизы.

— Ох, не кончится это