Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вернувшись через несколько лет в Чимбай, в город, с которым связано так много воспоминаний, Джумагуль первые дни ходила по улицам, узнавала и не узнавала знакомые перекрестки, торговые ряды, площадь. В памяти всплывали печальные и смешные, тревожные и светлые картины былого. Но рядом вызревало какое-то новое, незнакомое чувство. Была ли то досада на прошлое? Нет. Сожаление об ушедших годах юности? Нет. То было чувство угрызения. Угрызения за свою тогдашнюю поглощенность собой и только собой, сосредоточенность на собственной персоне, собственной беде и боли. Сегодня она называла это черствым, непростительным эгоизмом, ругала и судила себя...
Джумагуль ходила по улицам и, вглядываясь в лица женщин, шедших навстречу или толпившихся у какой-нибудь бакалейной лавки, думала о том, как изменить и переделать их жизнь, так хорошо известную ей самой, как избавить их от тирании вековых обычаев и законов, открыть перед ними дорогу к свету и счастью. И за всеми этими мыслями стихала боль по матери, которую она недавно похоронила, отходили на задний план горестные раздумья о собственной женской доле.
В первый день, как только Джумагуль появилась в окружкоме партии, Баймуратов, усадив ее напротив, сказал:
— Понимаю, женотдел для тебя дело новое. Для нас — тоже. Не нужно распыляться. Первое: женщины должны узнать о своих законных правах, научиться ими пользоваться. Таким образом, на тебя ложится обязанность агитатора, пропагандиста и высшего судьи по всем вопросам морали и быта. Второе: через школу и коллективный труд вовлекать женщин в общественную деятельность, организовывать и воспитывать их. Третье: личный пример. Кстати, ты замужем?
— Нет... Разошлась.
Баймуратов внимательно и, как показалось Джумагуль, с каким-то сомнением посмотрел на нее, произнес задумчиво:
— М-да, нелегко тебе здесь придется... нелегко...
Он сам проводил ее в другой конец коридора, открыл дверь в пустую нетопленную комнату и, усадив за старинный стол с львиными лапами вместо ножек, напутствовал шуткой:
— Такой стол — львиная доля успеха.
Джумагуль один за другим осмотрела ящики стола, но ничего не обнаружила там — ни клочка бумаги, ни какого-нибудь карандаша, ни даже обрывка газеты. А так хотелось найти хоть какую-то завалящую безделицу. Ведь это означало бы, что здесь уже кто-то думал, работал, и ей остается только продолжить начатое уже кем-то другим.
Начинать приходилось сначала.
За осмотром стола и застал ее первый посетитель. Огромного роста мужчина в теплом халате, распахнутом на груди, в черной, размером с добрый котел каракулевой папахе протиснулся в дверь. Не сказав ни слова, он уставился на Джумагуль и умиленно разглядывал ее куртку, лицо, руки.
Джумагуль не выдержала.
— У вас ко мне дело? Говорите.
Лицо посетителя расплылось в широкой улыбке.
— Не признаешь? Отамбет я, Отамбет-палваном люди зовут. Из Еркиндарьи. Забыла? Помню, девчонкой-оборвышем бегала. Не узнать!
В памяти Джумагуль шевельнулось далекое смутное воспоминание: аул на берегу широкой реки, двор Кутымбая, по которому девчонкой бегала она, загоняя коров, холодная юрта, где вместе с матерью прожила несколько лет. В первое время, завидев Отамбета, Джумагуль торопилась куда-нибудь спрятаться: громадный рост, ручищи, громоподобный голос палвана внушали ей страх. Затем она узнала Отамбета поближе и больше не боялась его — это был добродушный, немного застенчивый человек, покорно сносивший постоянное подтрунивание земляков, готовый прийти на помощь всякому, кто попросит.
— А я, понимаешь, думаю, что это за такая начальница Джумагуль объявилась? А она вот кто такая, оказывается — наша! — гудел Отамбет. — Ну, слава аллаху, что привелось с тобой встретиться!
— Как вы там живете. Что в ауле? — пододвинула стул, усадила посетителя Джумагуль.
— Про то и пришел тебе рассказать. Баймуратов послал. Говорит, теперь есть у нас специальный человек по этой, по женской части — Джумагуль Зарипова, к ней и иди. Она с тебя шкуру и спустит — страшная женщина.
— За что ж с вас шкуру снимать? — улыбнулась, не поверила Джумагуль.
— А за то, что и в этот год молодых на учебу не выслали. И добрым словом заманивал, и кулаком стращал — не идут, хоть ты тресни! Ну, с этими бы, с птенцами, я б еще так-сяк сладил — старые воробьи не подпускают: такой писк подымут — на всю округу — и клюют тебя всей стаей.
Долго и обстоятельно рассказывал Отамбет о жизни родного аула. Заброшенный в степи, отрезанный от ближайшего города многими километрами трудных дорог, отгороженный от мира рекой с одной стороны и лесом — с другой, аул жил под страхом постоянных басмаческих набегов. Грабежи и кровавые расправы со всяким, кто заговорит о новых порядках, возропщет на произвол Кутымбая, вконец запугали народ, подорвали в нем веру в другую, вольную, по правде и совести, счастливую жизнь, о которой, будто дивную сказку, поведает, вернувшись из города, редкий ходок или случайный путник. Шумит лес, течет и течет широким разливом вода в мутной, илистой Еркиндарье, а жизнь на ее берегах будто в омуте — не колыхнется, не прорежется живым голосом...
Горько, досадно слушать Джумагуль рассказ Отамбета. Пообещала: поможем. А у самой все внутри бессильно обмякло: такой богатырь и ничего поделать не может, где уж ей, женщине, эту беду одолеть! Подобралась, глянула прямо в глаза Отамбету, усмехнулась задорно:
— Слыхивал про то, как два разбойника целый караван с сорока джигитами разграбили? А вот послушай... Спрашивают люди у одного из этих джигитов: как же так? Их двое, а вас вон сколько! Отвечает: не так — их двое, а я один. Потом на другого караванщика навалились — опять такое же дело: их двое, а я один. Потом и третьего... Так и скрутили всех караванщиков. Что тут поделаешь — один против двоих не попрешь!
Отамбет почесал затылок, сказал со вздохом:
— Твоя правда: сорок огней — еще не солнце. А как сгребешь
