Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Туребай повернулся, готовясь и Курбанниязову ответить как следует, но его опередил Баймуратов:

— Не будем ссориться, товарищи. Давайте по существу, — и уже к Туребаю: — Почему вы сразу не пресекли этот маскарад со святым духом?

Легко сказать — сразу. Так, будто посланец аллаха сидел в чайхане, ждал когда его схватят! Туребай с обидой подумал о своих ранах, о том, что, отправляясь сюда, где-то в глубине души надеялся на похвалу за свою отвагу и мужество, но уж никак не ждал разноса. Несправедливо. Пересилив обиду, ответил с усмешкой:

— Мы б, конечно, сразу взяли его, да он, подлец, убегал.

— Вас вызвали сюда, товарищ Оразов, не шутки шутить! Здесь заседание исполкома, а не аския — соревнование острословов. Понимать нужно! — набросился кто-то на аксакала теперь уже с другой стороны.

Туребай почувствовал, как лицо его наливается краской. Промолчал.

— Как случилось, что дочь портного оказалась в ауле? Кто ее вызвал из города? — спросил Курбанниязов.

— Я ее вызвал.

— Зачем?

— Мать просила, хотела дочь повидать.

— А ты? — пристально допытывался Курбанниязов, и Туребаю подумалось вдруг, что все это больше походит на суд, нежели на отчет перед своими же товарищами, как не раз называли себя на собраниях, где аксакалу доводилось присутствовать, и Нурсеитов, и Курбанниязов, и другие. Но вслух говорить об этом Туребай не стал. Глядя прямо в глаза Курбанниязову, ответил:

— А я думал, приедет, расскажет молодым, как там в школе. Может, и другие за ней потянутся. Агитация.

— Так... — многозначительно постучал пальцем по столу председатель. — Значит, о замышлявшемся убийстве тебе действительно ничего заранее не было известно?

Издевается, что ли, или на самом деле в чем-то подозревает Туребая? Эта догадка возмутила аксакала. Он оглядел собравшихся, будто ища заступничества, но все молчали, и тогда, не найдя ничего лучшего, крикнул:

— Да чего тут спрашивать! Для того и зазвал из города, чтоб убили. Специально. И портного сам подговаривал — убей, мол, убей!..

— Это что же, признание? — сурово сдвинул брови Нурсеитов.

Туребай растерялся, беспомощно опустил руки.

И тут женщина, до сих пор молчаливо сидевшая у окна, пришла ему на помощь:

— Считаю этот допрос аксакала Мангита оскорбительным. Я знаю товарища Туребая Оразова много лет и могу поручиться...

Это была Джумагуль! Туребай узнал ее, как только она поднялась, как только заговорила. Значит, она теперь здесь, в Чимбае? И сразу он почувствовал, как отлегло от сердца, почувствовал, что больше ему бояться нечего, и все, в чем хотят его уличить Нурсеитов, Курбанниязов и кто-то еще, — все это вздор, чепуха! Он поднял поникшую было голову, дерзко, с вызовом посмотрел на председателя и, не желая больше стоять перед ним навытяжку, вернулся к своему стулу у стены, сел.

А Джумагуль продолжала:

— У нас нет ни оснований, ни права в чем-то его подозревать. Другое дело, со всей мерой строгости спросить с товарища Оразова за благодушие, за потерю политической бдительности — это да. А напускать туман и в этом тумане кружить человека, сбивать его самого и окружающих с толку — пустое дело. Выяснению истины не поможет.

Слово взял Курбанниязов.

— Конечно, товарищ Зарипова четыре года училась в школе. А мы люди темные. Но послушаешь, что говорила тут товарищ Зарипова, и поневоле задумаешься: а чему их учат там, в этих самых институтах? Может, учили вас там, что революция — это никакой пощады классовой гидре? Железная дисциплина, бдительность и — точка? — и сам же ответил на свой вопрос: — Похоже, не учили... Так вот, в том, что произошло в ауле Мангит, я целиком виню его, аксакала Оразова... — И Курбанниязов снова повторил все, о чем уже шла речь.

На этот раз в защиту Туребая выступил Ембергенов — он ездил в аул после поимки «посланца аллаха», сам на месте расследовал убийство дочери портного, лично допрашивал Танирбергена и должен со всей ответственностью заявить, что никаких фактов, которые бы свидетельствовали о прямом или косвенном соучастии в этом деле Туребая Оразова, у следствия нет.

Затем говорил Нурутдин Маджитов. Он тоже считает, что взваливать вину за все происшедшее в Мангите на аксакала, — значит уйти от поисков и наказания действительных виновников преступления.

— Что же касается лозунгов, которыми так легко бросается товарищ Курбанниязов, то ими нужно уметь пользоваться в интересах революции, а не во вред ей! — горячо говорил Нурутдин Маджитов. — Да, мы должны быть бдительны и нетерпимы там, где дело имеешь с классовым врагом. Но нельзя допустить, чтобы бдительность превратилась в подозрительность, которая рождает призраки и заставляет опасливо коситься на друзей, на классовых соратников. Это страшно уже само по себе, но, кроме того, такое недоверие, оскорбляющая подозрительность ожесточают людей, создают настроения, чуждые самому духу социалистической революции.

Туребай вышел из кабинета потный, раскрасневшийся — выговор за проявленную беспечность, за срыв плана по отправке молодежи на учебу.

Дождавшись конца заседания, он подошел на улице к Джумагуль, крепко пожал ей руку.

— Спасибо. Если б не ты, уж не знаю, что б со мной было.

— Брось. Расскажи лучше, как вы там, какие новости в ауле.

Туребай пошел ее провожать, рассказывая по дороге обо всем, большом и малом, что произошло за это время в Мангите. Джумагуль расспрашивала о Багдагуль, о знакомых, которые оставались в ауле, о Дуйсенбае. Только о Турумбете не вспомнила, будто и не было его вовсе, никогда не знала такого. Потом пришел черед Туребая задавать вопросы.

Нет, Джумагуль не закончила школы. В парткоме, куда ее вызвали, разговор был короткий:

— Хотели через год, когда школу закончишь, в Ташкент отправить тебя, в университет, да вот не получается. Придется ехать в Чимбай, заведовать женотделом в окружкоме. Временно, конечно. Подберем человека, будешь учиться дальше. Согласна?

Джумагуль согласилась. Через несколько дней вместе с дочерью она уже была в Чимбае. Баймуратов — секретарь окружкома — встретил ее приветливо, помог с квартирой, рассказал, какая работа ждет ее на посту заведующей женотделом.

С людной улицы Джумагуль и Туребай свернули в узкий извилистый переулок, с обеих сторон огражденный высокими глухими дувалами. На маленькой площадке с дуплистой, раскоряченной чинарой