Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разве устоит, не зальется искристой радостью сердце крестьянина перед этой благодатной картиной! Кажется, не только глазами, обонянием, слухом — всем нутром, каждой порой своей чует он, как дышит плодоносящая земля-кормилица, как глухо ворочается в ее утробе вызревший плод. И нет для него большего счастья, чем натруженной, загрубелой рукой нежно коснуться тяжелой, медовым соком налитой грозди, или, как закадычного друга по плечу, похлопать рябой бок арбуза, или любовно, будто пушинку, положить на ладонь невесомое облачко хлопка. Кому еще, кроме крестьянина, дано испытать это светлое, возвышающее чувство? Женщине, давшей миру нового человека? Поэту, сложившему прекрасный дастан? Мирабу, проложившему для воды новый путь?
Рядом с Туребаем оказалась Бибиайым, вдова портного, как ее теперь называли, хотя каждому в ауле известно, что портной жив и по приговору суда отбывает где-то свой срок. Сильно переменилась старуха с той памятной трагической ночи. Забросив домашний очаг, целыми днями при тозовцах ходит — то чай вскипятит, то с тяпкой на окучку хлопчатника выйдет, то на стройку большого дома подастся. Привыкли к ней тозовцы, считают своей. А она не своя, приблудная вроде.
— Послушай, сынок, — замедлив шаг, говорит вдруг Туребаю вдова. — Слово свое, что тогда на собрании молвила, все как есть выполнила: племянника своего Абдуллу на учебу отправила, денег столько дала — все науки постичь хватит. Теперь думаю, как мне жить дальше?
— Так и живите — при людях, и люди ведь к вам по-доброму, — не разобравшись в настроении старухи, ответил Туребай.
— Не то, не то, сынок. Не могу с богатством своим порешить. Юрта, машина «Зингер», материя разная от того убийцы осталась — куда это все?
Туребай растерялся: со всякими вопросами приходили люди к нему — с таким не случалось. Задумался, не зная, какой дать совет. Бибиайым подсказала сама:
— А что, аксакал, если продам я все это хозяйство свое, деньги в ТОЗ — значит, в общий котел, а сама попрошусь: примите, мол, люди! Как думаешь, примут?
— Думаю, и без денег примут тебя.
— С деньгами вернее, сынок... Только б приняли. Мне теперь без людей, в одиночку, что живой в могиле с открытыми глазами лежать. Не примете — умом тронусь, — и, прикрыв углом платка рот, Бибиайым разрыдалась.
Так прямо с канала и пришли они в большой дом. Уговаривать тозовцев не пришлось: много лет знали они Бибиайым, каждый день ее жизни, каждое сказанное ею слово. Только Калий, когда речь зашла об имуществе, оставшемся от портного, несмело спросил из-за спины Орынбая:
— А зачем продавать? Лучше уж разделить, каждому понемногу: тому юрту, этому ковер, Сеитджану, к примеру, иголку, а то вон сквозь штаны всю душу видать.
— Мне иголку, а тебе, значит, машину?! Так, что ли? — обиженно отозвался Сеитджан.
— Можно и так. Общее хозяйство. Ты без меня ничего не моги сделать, я — без тебя. Так и будем парой ходить.
Орынбай рассудил иначе:
— Верно говорит вдова — все продать! А на вырученные деньги пару быков да железный плуг, да, может, еще и коня для общего хозяйства купить. Всем польза.
Его поддержали все жильцы большого четырнадцатикомнатного дома. Кроме Калия, которого мысль о швейной машине колола, как та стальная игла.
В первый же базарный день весь скарб Танирбергена в уложен на высокую двухколесную арбу и в сопровождении Орынбая отправлен в Чимбай.
В тот же день Бибиайым переселилась в большой тозовский дом.
12
Прошлое возвращалось. Бесплотные тени былого подымались из глубоких могильников памяти и шевелили обескровленными губами, чего-то требовали, и грозили, и звали. С чего это началось?..
Он стоял на пороге, суровый, как судья, жестокий, как палач. Джумагуль почувствовала, как цепенеет под этим тяжелым взглядом, как стынет и замирает сердце. Страх? Это был не страх. Сколько раз уже приходилось ей лицом к лицу встречаться со смертью — стреляли из близких засад, неслись с оголенными саблями, забрасывали камнями. Тогда — помнит она совершенно отчетливо, — тогда не было этого чувства бессилия и покорности. Была злость, была отчаянная решимость, была пружинистая сила в руках. Отчего же сейчас?.. Муж, господин, властитель ее судьбы, ее начало, ее конец!.. Значит, не вырваться, не уйти ей от этого рабского сознания? Это в крови, это сильнее ее. Зачем же было тогда учить, записывать, отвечать на экзаменах: революция освобождает человеческую личность, патриархат — явление историческое, он рухнет вместе с породившим его эксплуататорским обществом... угол падения... Чему равен угол падения?.. Ах, зачем ей все это знать? Раба!..
Он стоял, заслонив спиной дверь, стоял молча, в упор разглядывая Джумагуль. Городского покроя костюм. Короткая стрижка. Шрам на носу. Это он, Турумбет, тогда вгорячах ее поуродовал. Мог и вовсе прибить. А что? Муж!.. Прикончил бы ее тогда, меньше хлопот было. И сейчас не пришлось бы, как велел Дуйсенбай.
Сколько продолжалась эта немая, тяжелая сцена, Джумагуль не могла бы сказать. Она помнит только, как скрипнула дверь и из-за плеча Турумбета выглянула стриженая голова одного из работников окружкома:
— Баймуратов вас просит. Срочное дело.
Не подымая на Турумбета глаз, Джумагуль двинулась к двери. Турумбет отступил. В последний момент, когда Джумагуль была уже на пороге, ухватил ее за рукав, спросил хрипло, отрывисто:
— Дочка где?.. Хочу видеть...
— Нет ее здесь. В Турткуле... в Турткуле оставила.
— У кого?.. Я туда как раз, в Турткуль... — и помедлив, будто устыдившись, добавил: — На учебу послали...
— Тебя? — удивилась, в первый раз посмотрела Джумагуль прямо в глаза Турумбету. — Будешь учиться?
— Самому кой-кого проучить нужно...
Снова насторожилась, вся напряглась Джумагуль:
— Кого же?
— Где дочка?
— Этого я не скажу! Нет у тебя дочери!.. Не было!
В лицо Турумбета ударила краска. Произнес раздраженно:
— Лучше скажи, не то
