Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Я не хочу, не нужно, мама! Зачем тебе убивать свою дочь?!..

И зал притих. Волнение и страх, прорвавшиеся в этом вопле, проникли даже в самые черствые, загрубелые сердца. И что-то дрогнуло, отозвалось в них человеческим состраданием. Была ли здесь причиной тревога, которая в тот миг владела Джумагуль? Иль, быть может, раскрывшаяся вдруг живая память о собственной боли, о горе многих подруг? Кто знает...

Но это продолжалось недолго. Словно очнувшись от шока, зрители подались вперед, разглядывая странную съежившуюся на полу фигуру. И уже кто-то удивленно воскликнул: «Женщина! Это ведь настоящая женщина!..» Ропот становился все громче, настойчивей. Уже поднимались со своих мест зрители задних рядов. Какой-то твердый предмет ударился о стенку над головой Джумагуль. И будто раскат небесного грома потряс дом бакалейщика: «Женщина!»

А женщина, еще только что жалкая и беспомощная, поднялась, вышла вперед и, став перед зрителями, глядела прямо в зал, в горящие ненавистью глаза, в искаженные криком лица. Это был вызов.

Протиснувшись сквозь ряды, к Джумагуль кинулся какой-то вислоусый мужчина. На минуту ей показалось, будто видела она уже когда-то это скуластое, со сросшимися на переносице бровями, болезненно бледное лицо... Выскочивший на сцену Маджитов успел оттолкнуть вислоусого. В следующее мгновение Джумагуль оказалась за широкой спиной Ембергенова. Неторопливо, с нарочитой ленцой он расстегнул кобуру, вытащил револьвер и, поигрывая им, стал с лучезарной улыбкой разглядывать зал.

— Пошумели и хватит, — произнес он очень миролюбиво, когда гвалт поунялся. — Будем считать, инцидент исчерпан. Представление продолжается.

— Женщина... Она женщина!.. — крикнул кто-то из задних рядов.

— Ну и что? Впервые живую женщину видишь? А если такой уж стыдливый — вон дверь, никто не держит.

Несколько человек поднялись, не оглядываясь, пошли к двери.

— Эй, ты, мужчина! — окрикнул Ембергенов одного из них и, когда тот остановился, коротким быстрым движением подобрал валявшуюся у ног рыжую бороду — видно, кто-то из участников представления потерял в суматохе, — размахнулся, что есть силы швырнул в зал. — Возьми, пригодится.

Зал ответил веселым хохотом.

Спектакль пришлось начинать сначала.

Что было потом, Джумагуль помнит смутно. Откуда-то со стороны донеслись возмущенные и сочувственные возгласы, кто-то хлопал в ладоши, несколько раз в уши вонзался пронзительный свист. Джумагуль жила в другом мире. Ее хотели насильно, против воли отдать за калым щербатому, рыжебородому старику. Она изнывала от горя, плакала, и сквозь слезы ей виделась полузабытая физиономия Айтен-муллы. Потом появлялся джигит, который, смущаясь, говорил ей ласковые слова, и этот джигит почему-то напоминал ей Турумбета, другого, давнего Турумбета, того, который приезжал ее сватать в далекий аул над Еркиндарьей. Дальше, однако, все поворачивалось не так, как было у Джумагуль: покорная воле родителей, девушка уезжала к рыжебородому старику и, не в силах превозмочь к нему отвращения, не в силах забыть свою загубленную любовь, кончала жизнь самоубийством.

Странное чувство испытывала Джумагуль после спектакля. Будто снова, второй раз прошла она кругом своей жизни, заново пережила надежды и разочарования.

Сбросив театральный костюм, надев свое собственное платье, она почувствовала облегчение и еще какую-то неясную, волнующую радость. Так, должно быть, чувствует себя человек, сумевший доказать себе и всем окружающим, что он отныне свободен и не подвластен ничьей насильственной воле. От этого ощущения хотелось петь, смеяться, крепко стиснуть кого-то в объятиях.

У ворот интерната ее ждал Ембергенов.

— Вы? — удивилась, пожала плечами Джумагуль.

— После такого представления нельзя вам одной — опасно.

— Значит, теперь буду ходить под конвоем?

— Я не конвоировать, а патрулировать вас собираюсь.

— А это разве не одно и то же? — рассмеялась Джумагуль.

Поначалу беседа не клеилась. Ембергенов расспрашивал Джумагуль о школе, где она занималась, о жизни в Турткуле. Затем стал рассказывать сам.

Нелегкая да в общем и не очень благодарная у него работа — все с преступниками и с преступниками. Конечно, преступник преступнику рознь. Один по неведению, по глупости своей с врагами связался. Ему растолкуй что к чему, глаза на правду открой, он и сам за эту правду драться пойдет. Другой — враг убежденный, до самого корня. Такому толкуй не толкуй — врагом был, врагом и останется.

— Да, трудная у вас, опасная жизнь, — искренне посочувствовала Ембергенову Джумагуль, и в груди ее шевельнулось что-то теплое, жалостливое. — Каждый день лицом к лицу с врагами. Подумать страшно!

Ембергенов улыбнулся задумчиво:

— Лицом к лицу не так страшно. Помню, когда по пескам гонялись за бандами, легче было. Теперь — уже года полтора, пожалуй, — тихо стало, попрятались. Лица не кажут. Все в спину, исподтишка норовят ударить. Вот есть тут один — имени пока не скажу, — уж таким революционером прикидывается — куда там! Герой! Неподкупная личность! А приглядись поближе — последняя контра. Ведь что придумал подлец: именем революции революцию же и долбает!

— Это как же? — спросила Джумагуль, разглядывая моложавое, с девичьими длинными ресницами и припухлыми губами лицо Ембергенова.

— А так: человек на какую копейку провинился или просто ошибся — бывает ведь, да? — а он за горло его: расстрелять! План по заготовкам не выполнил — стрелять! С женой по домашним делам поругался — феодал, контра, к стене его, гада!.. Вот, думают люди, борец за правду, никому спуску не даст. Он и сам ни одного собрания-совещания не пропустит, чтоб не сказать: «Революция — это, товарищи, никакой пощады классовой гидре! Железная дисциплина — и точка! Ясно?»

— Слыхала я уже где-то эти слова. От кого — не припомню.

— Придет время — скажу... А для чего он эту политику гнет? Не догадались? А чтоб, значит, с одной стороны, свою преданность революции показать — какой, мол, я принципиальный да беспощадный. С другой, чтоб этой самой беспощадностью, жестокостью зверской людей озлобить, на революцию натравить. Хитрая гадина!

В темноте узкой, кривой улочки Джумагуль не заметила корневища, споткнулась, едва не упала. Ембергенов успел подхватить ее под руку.

— Под ноги нужно смотреть, а то все в небесах. Наш командир говорил: если увидишь, что человек всеми помыслами устремлен в небо, хватай его за штаны и тащи.

Джумагуль рассмеялась, осторожно высвободила руку, которую Ембергенов,