Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Сонный джигит с перевязанной шеей молча проводил его к дому ахуна, стукнул по-особому в дверь, с подозрительным интересом покосился на дуйсенбаевский перстень, блеснувший при свете луны.

Комната, в которую ввели Дуйсенбая, была полна каких-то едва различимых лиц: лампада, стоявшая на дастархане, бросала тусклый неровный свет. В самом центре, прямой, неподвижно строгий, сидел ахун Нурумбет. Рядом с ним, облокотившись на высокую подушку, лежал усатый Таджим. Рука и плечо его были перевязаны куском материи, сквозь ее белизну проступали багровые пятна. Услышав, что кто-то вошел, Таджим поднял тяжелые веки, глянул на Дуйсенбая блуждающим взглядом и снова закрыл глаза. За дастарханом, спиной к Дуйсенбаю, сидело еще трое мужчин в шелковых полосатых халатах. А вдоль стен на полу, будто погонщики каравана на коротком привале, лежали и сидели в самых непринужденных позах джигиты — человек пятнадцать — семнадцать. Дуйсенбай недовольно поморщился: разлеглись, как в собственном доме, никакого почтения к сану ахуна!

— Садись, — пригласил Нурумбет тихим, сдавленным голосом. — Как здоровье? Какими новостями богат?

Дуйсенбаю хотелось сказать, что сам он явился сюда, чтобы обеими ноздрями вдохнуть аромат новостей, однако какой же благовоспитанный мусульманин может позволить себе прямо с порога кидаться в деловой разговор! Нет, если эти невежи разлеглись на полу перед лицом святого ахуна, Дуйсенбай не станет им подражать. Он покажет всему сборищу, как следует держать себя в доме служителя бога.

— Надеюсь, аллах ниспослал вам, отец, добрый аппетит, благополучие и сердечный покой. Как чувствует себя наш мудрый наставник?

— Благодарение богу. Садись, — повторил Нурумбет, и по тому, как он говорил, Дуйсенбай догадался, что душу ахуна окутала черная туча и нет у него ни сил, ни желания, соблюдая правила хорошего тона, вступать в затяжную беседу.

Помянув имя бога, а заодно и пророка его, Дуйсенбай ступил к дастархану, почтительно поклонился, сел против ахуна.

Прошла минута, другая... Никто не заговаривал, не пошевелился. Только в темном углу кто-то всхрапывал, кто-то пугливо вскрикивал сквозь сон.

«Будто на поминки попал, — подумал Дуйсенбай, чувствуя, как погружается в вязкую болотную глухоту. — Хоть бы кто слово живое сказал. Молчат». На мгновение ему показалось даже, что люди, сидящие за дастарханом, уснули, спят с открытыми глазами. Хотелось вскочить, схватить их за плечи, растормошить.

Глухо застонал усатый Таджим. Ахун смочил вату в кисайке, приложил Таджиму к вискам. Один из джигитов шепотом объяснил Дуйсенбаю:

— Ранили.

— Где?

— В Турткуль прошлой ночью ходили. О-хо-хо, многих не стало, многих...

Ахун, видно, расслышал эти слова, повернулся, произнес назидательно:

— Не считай мертвыми тех, кто убит на пути аллаха — они живы!

И снова воцарилось молчание. Дуйсенбай решил было спросить у соседа, не слыхал ли тот чего о храбром нукере Турумбете, да передумал — не время. Но сосед, вздохнув и пошамкав беззубым ртом, заговорил сам:

— Со всех боков обложили. В Мангите вот тоже...

— Из Мангита я. Знаю.

И снова в разговор вмешался ахун:

— Прошлой ночью Матджана с поручением к вам посылали. Нет до сих пор. Помог ли аллах ему свершить правый суд над проклятой отступницей?

— Как же! — вскинулся Дуйсенбай. — Душа этой грешницы в аду уже жарится.

— Слава аллаху! А как там Матджан?

— Никто и не видел. Ушел вместе с ночью.

— Куда ж он девался? — не выдержал сосед Дуйсенбая — беззубый старик с красным расплющенным носом.

— Аллах благосклонен к нему — явится, — твердо заявил ахун и снова погрузился в молчание.

Теперь это молчание затянулось надолго. Дуйсенбай успел разглядеть лица нукеров, заполнивших комнату, винтовки и сабли, брошенные в углу, незаметно пощупал, из какого материала сшит халат беззубого старика. Вскоре, однако, он углубился в раздумья. Ехал сюда делить свет счастливого дня, а вышло — кромешную ночь разделять приходится. Да-а, видно, нескоро придет этот день. А может, и никогда не займется. Чего ж тут гадать, когда незрячему видно — плохи дела у защитников веры. Совсем плохи! Этих в Турткуле разбили, того в Мангите поймали. Что дальше? Ох, Дуйсеке, не на того коня ты поставил, зря мошну свою тряс!

Дуйсенбай еще раз оглядел побитое воинство, и так ему стало жалко и себя, и двух коров, отданных этим дармоедам, и зерна: лучше б уж коням своим стравил, больше пользы!

Усатый Таджим скрипнул зубами, прохрипел:

— Пить!

Ахун поднес ему кисайку с холодным чаем, снова смочил виски.

Близился рассвет. Но чем светлее становилось в узком окошке за спиной Нурумбета, тем больше сгущался мрак в душе Дуйсенбая. Что дальше? Как теперь жить? Какой дорогой идти? Не было ответа на эти вопросы. Ни в собственной голове, ни в убеленной сединами голове Нурумбета. Что оставалось? Спросить у аллаха? Спрашивал. Не посылает ответа, не внемлет горячим молитвам...

Грустные размышления Дуйсенбая были прерваны появлением Матджана-недомерка. Тощий, низкорослый, с уродливым подбородком и огромными, как блюда, оттопыренными ушами, этот человек обладал на редкость энергичным нравом. Никто еще, кажется, не видел его в состоянии покоя. Он вечно суетился, размахивал непомерно длинными, чуть не до самых колен, худыми руками, и широкий рот его, издававший высокие писклявые звуки, никогда не закрывался. Говорят, даже во сне Матджан-недомерок продолжал шевелить губами, сопеть, хрустеть суставами сухих пальцев, дергаться всем своим тщедушным телом.

Еще с порога он закричал молодым петушком и захлопал руками, как крыльями:

— Вставайте, воины! Повоевали! Ур-ра!

От крика, неожиданно ворвавшегося в мертвую тишину обители, от свежего ветерка, пахнувшего в дверь, нукеры испуганно вскакивали, таращили глаза. Не понимая еще причин этого шума, хватались за ножи, спрятанные под халатами. Только ахун Нурумбет, задремавший перед самым рассветом, не поддался испугу и панике. С чувством достоинства, приличествующим его священному сану, он поднялся, навстречу опасности, не осознавая еще, однако, какую же, собственно, опасность таят в себе этот шум, и беспорядочная суета, и мельтешащая перед глазами фигура обезьяны. И только тут, смахнув остатки сна, Нурумбет догадался: вернулся Матджан. Благословив его прикосновением руки, ахун широким жестом пригласил недомерка к дастархану:

— Будь нашим гостем, дорогой. Садись, садись!.. Кому аллах благоволит, тому и слуги аллаха в ноги кланяются. Чем порадуешь наши уши, истосковавшиеся по добрым вестям?