Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А сон не шел. Только закроет Дуйсенбай глаза, и опять начинают копошиться в уме мрачные, как могила, видения. Один раз привиделся Турумбет. Будто врывается в какую-то незнакомую комнату, хватает за длинные косы женщину в расшитом жакете. Женщина вскинула руки, повернулась лицом, и Дуйсенбай чуть не вскрикнул — Бибигуль. А Турумбет замахнулся и ножом ее — в грудь, по глазам, в горло! Аж подбросило Дуйсенбая, холодный пот на лбу выступил. Встал, прошелся по двору, чтоб успокоиться, обругал жену.
В другой раз померещилось, будто скачет Турумбет по лесной дороге темной безлунной ночью. Только глаза, как у волка, сверкают. Одной рукой уздечку натягивает, в другой — узел держит. Вдруг из-за черного дерева наперерез ему Ембергенов. Вскинул винтовку, прицелился — бах! Конь шарахнулся в сторону, а Турумбет — кувырком. Упал, лежит недвижимо, а рядом узел валяется. Подошел Ембергенов, развязал цветастый платок, а там голова Бибигуль, и глаза у нее открыты. Выпрямился Ембергенов, ногой Турумбета в бок и спрашивает:
— Кто велел?
А Турумбет на коленях к нему подползает, умоляет сквозь слезы:
— Не казни, владыка! Не по доброй воле я — Дуйсенбай приказал. С него спрашивай.
— Врешь, собака! — крикнул Ембергенов и занес острую саблю над бычьей шеей Турумбета.
И тут — о ужас! — голова Бибигуль, лежавшая на цветастом платке, заморгала глазами и сказала мертвенно ровным голосом:
— Не врет он, начальник. Муж мой... Дуйсенбай велел... Отомстите ему за меня... за всех... за...
Ледяной мороз подрал Дуйсенбая по коже. Сгинь, наважденье! Пропади ты пропадом! О, аллах, за что такие мучения?! Уж лучше б совсем лишил сна, чем насылать такие кошмары!
Дуйсенбай выбрался из-под одеяла, кликнул старшую жену. Когда появилась, кивнул на кошму:
— Садись.
Села. Преданными глазами глядя на мужа, ждала приказаний. А Дуйсенбай мерял комнату тяжелыми медвежьими шагами, сопел, что-то бормотал себе под нос.
Старшая жена по-своему расценила странное поведение Дуйсенбая. Глянула на него благодарным, обволакивающим взглядом, потянула к себе одеяло. Наконец-то. Вспомнил о ней. Выбросил из головы эту проклятую беглянку-изменницу! Слава аллаху!
Но Дуйсенбай, словно забыв о присутствии старшей жены, продолжал все так же ходить по комнате — взад, вперед, от стены до стены. Чтобы напомнить о себе, женщина осторожно покашляла. Дуйсенбай остановился, поглядел на жену, до подбородка натянувшую на себя одеяло, на лицо ее с ожидательно призывными глазами и разом охладил ее пыл:
— Дура!
Ну что ж, она не обиделась: муж! Подобно милостивому и милосердному, он может призвать ее, если захочет, может отринуть. И чтоб не впасть в тяжкий грех, она не станет допытываться — за что, почему? Такова воля владыки и господина. Не ей оспаривать его решения, его мудрую волю...
А владыка и господин от преследовавших его видений не находил себе места. Сколько раз твердил уже: об этом не думай, забудь, вспомни про что-нибудь приятное — не получается. Будто клин вбили в голову. Горного козла под череп загнали. Нет, не умел как следует настоящую жизнь ценить! Раздолье, услады, покой... Где это все, куда сгинуло? Ветром сдуло, пылью припорошило — ничего не осталось, ничего...
И снова мысли Дуйсенбая потекли по привычному руслу: эх, вернуть бы сейчас это прошлое, ничего б не пожалел, кажется, все отдал!.. Впрочем, подсчитать, и так немало отдал уже — и скота, и денег, и зерна, и... сколько всякого другого добра на этого лихоимца Таджима истратил! Прожорлив бандит, как целое стадо. Еще год-другой — совсем разорится хозяйство. Ничего не останется. Что тогда?.. Таджим говорит, придет день — сторицей вернется. Не очень-то верится. Не маленький Дуйсенбай, понимает: коль и придет этот день, не всякому будет солнце светить — тому, кто богатством владеет, иначе чего ж за ним гнаться, чего тратиться?! А ну как случится, все отдаст Дуйсенбай, чтоб солнце вчерашнего дня на небо вернуть. Вернется солнце, а Дуйсенбай не увидит его — ослеп, все богатство растратил. Не про него ль это сказано: убить отца своего, чтоб поклясться его могилой?
Острое нетерпение овладело Дуйсенбаем. Чего ж он, как баба, затаился под одеялом? Гром не грянул еще, а он уже прятаться! Может, там в это время делят свет того долгожданного дня, ради которого жертвовал он своим добром, рисковал жизнью? Нужно действовать! Торопиться! Нужно скорее ехать!
Дуйсенбай забегал по комнате, натягивая сапоги, вытащил из кованого сундука теплый чапан, сорвал со стены камчу. Уже повязывая поясной платок, услышал робкий голос жены:
— Куда это вы на ночь?
— Куда да зачем — все тебе знать! — злобно огрызнулся Дуйсенбай и на минуту застыл у порога. В голове мелькнуло: «А на самом деле, куда я? Зачем?» Но какая-то упрямая сила неудержимо гнала его в путь: «Ехать, ехать, там разберусь».
Уже в полночь Дуйсенбай приблизился к лесу, в густой чаще которого, помнил он, находилась обитель ахуна Нурумбета. Место это для тайных сходок, для сборища басмачей было выбрано не случайно. Широкое русло Амударьи с запада, озеро Биркулак с севера, каменистые горы Кырантау с юга — все это надежно защищало святую обитель от посторонних, подозрительных взглядов. Здесь можно было укрыться на сколько угодно времени, не испытывая каких-либо неудобств или лишений: пастбища для коней — под ногами, нежное мясо фазанов — над головой, жирный амударьинский балык — протяни только руку. Кроме того, баи окрестных селений тайными тропами и водным путем доставляли сюда и баранов, и муку, и соль, и даже кокнар, чтоб поддержать воинственный пыл в душах преданных служителей веры. Когда же, случалось, поблизости появлялись красные конники и всякое сообщение с лесной обителью становилось опасным, постояльцы ахуна Нурумбета без всякого зазрения совести тащили и уплетали приношения дехкан святому Али, могила которого находилась у подножия Кырантау.
С замиранием сердца въехал Дуйсенбай в темный лес. По узкой тропе углубился в чащобу.
