Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

нет, в середине двери крохотное окошко, размером с пачку сигарет, темное, видимо занавешенное изнутри. Из-за двери не слышно «бум-бум-бум», как это бывает в клубах, и я думаю, что, может, сегодня клуб закрыт, и звоню еще. В окошечке вдруг появляется свет, тусклый и неровный, типа как от свечи, я вижу там глаза и часть носа какого-то парня, потом оно снова становится темным. Я жду, пока откроют, звоню еще раз. Наконец дверь открывается, на пороге стоит тот парень, что смотрел. У него светлые волосы, зачесанные назад, серые глаза, тонкий нос, недлинный, но как будто острый. И еще он весь в коже – кожаные штаны, кожаная жилетка и кожаный пиджак, хотя под жилеткой есть еще красная рубашка и черный галстук.

– Ваше приглашение, – говорит парень, – и смотрит на меня глазами серыми, как стальная крыша в том дворе, где я видел ее в последний раз. Он смотрит на мои штаны, мою спортивную сумку «Найк» и, кажется, уже хочет закрыть дверь.

– Это клуб «Черный бархат»? – спрашиваю. У него за спиной вдруг раздается что-то вроде удара гонга, как в передаче «Что? Где? Когда?». Еще я вижу, что свет там, внутри, такой, будто у них и правда свечи или целый костер.

– Да, это клуб «Черный бархат», и у нас вход по приглашениям, – отвечает парень.

– Слушай, сколько у вас вход? – спрашиваю. – Пацан, впусти, а? У меня там подруга, понял? Сколько стоит? Давай заплачу.

За его спиной появляется здоровенный, вроде Вовы, охранник в черной форме.

– Отойдите от двери! – говорит парень в кожаном.

– Эй, мужик, скажи ему, пусть пропустит! – кричу я охраннику. – Я тоже чоповец, из «Барса».

– Отойдите от двери! – повторяет парень.

Охранник делает шаг вперед, а я – назад, и парень закрывает дверь. Эсэмэска от Светки приходит, когда я уже почти дошел до метро. Я останавливаюсь у входа в подземный переход, тупо смотрю вокруг, как мимо проезжают машины и идут люди, потом набираю телефон родоков и спрашиваю, можно ли у них заночевать.

* * *

Выхожу на «Тушинской» и иду по Волоколамскому к дому родоков – трамваи уже не ходят. Пока иду – дважды достаю телефон и просматриваю Светкину эсэмэс. Здесь на улицах очень мало машин и людей почти нет – один раз навстречу выскакивают трое гопников, и я просто иду сквозь них.

СКАЖИТЕ ЧТО-НИБУДЬ СУКИ ДАВАЙТЕ ГОЛОВОЙ ОБ АСФАЛЬТ НОГАМИ В ЛИЦО В ЖИВОТ ПО ЯЙЦАМ ДО КРОВИ ДО МЯСА НУ ЖЕ ДАВАЙТЕ

Все трое пьяные, и ни один даже не попытался мне что-то сказать – зассали. На углу меня обгоняет «Газель» – маршрутка, внутри теплый свет и несколько человек, я машу рукой – вспыхивают стоп-сигналы, она тормозит. Я забираюсь, падаю на сиденье. Напротив сидит пьяная в дым девчонка в короткой юбке и серебряных босоножках – таких же, как были на Светке, когда мы познакомились после дискотеки, только эта девчонка размалевана, как блядь, и на каждом повороте падает то на свободное место рядом с собой, то глухо бьется головой о стекло. Ее мутные глаза в какой-то момент засекают меня, она качает головой, пытается выпрямиться.

– Ма-а-а-альчик, – икает она, – мальчик, ты куда едешь?

Я молчу, меня трясет, я пару раз встречаюсь с ней взглядом и отвожу глаза.

– Ма-альчик, – снова говорит она.

– Отвали, без тебя тошно! – отвечаю. Снова думаю о Светке, хотя вспоминаю ее, как сидела напротив нас в темной комнате, как смотрела.

– Ма-альчик, чо ты грубый такой, а? – возмущается эта. – Я, может, поговорить хочу, а?

– Остановите у Фабричного, – говорю я водиле, он резко поворачивает к обочине, тормозит. Я выпрыгиваю из маршрутки, эта пьяндыга-малолетка пробирается к выходу и вываливается прямо мне на руки. Я ловлю ее чисто по инерции,

УБЕРИ РУКИ ЗАСТАВЬ УПАСТЬ ПОД КОЛЕСО

потом ставлю на ноги, но она уже не отлипает. Я иду к шестнадцатиэтажке моих родителей, она виснет на моей руке. Ноги в босоножках заплетаются, несколько раз мы вступаем в лужу – и я снова думаю о той, которая так уверенно, так легко шла по Кузнецкому, покачивая бедрами. Она – я даже не знаю, как ее зовут.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Настя, – мычит малолетка. – Ан-н-настасия…

Мы подходим к парадному, я набираю код на двери.

– Куда мы идем? – спрашивает она. Я молчу. Дверь открывается, я вталкиваю Настю внутрь и, пока она делает несколько неуверенных шагов в сторону лифтов, вытаскиваю ремень из штанов. Настя всем телом ухает в дверь лифта, сползает по косяку и растекается на пороге. Я нажимаю кнопку, слегка ее пинаю, чтобы встала.

– Мальчик, – зовет она, закатывая глаза, – мальчик, иди сюда…

Двери открываются, она падает на мокрый, покрытый полуистлевшим линолеумом пол кабины лифта. Я хватаю ее ноги и затаскиваю внутрь. Сейчас будет вопить – но тут часто вопят по пьяни, так что вряд ли кто услышит. Это старый лифт, он очень медленно идет до шестнадцатого этажа, и, пока дойдет – можно много чего сделать.

* * *

У родителей я сижу на балконе – гляжу сверху, как горят окна, как идут машины по Волоколамскому шоссе. У девятиэтажек, что рядом с нашим домом, сверху, сквозь освещенные окна, видно квартиры, как в аквариуме – я вдруг вижу, какие они маленькие, эти квартиры, особенно если окна выходят на кухню, и как плотно заставлены всякой рухлядью. В нескольких окнах мигает свет от телека, наверное, там сидят старые алкаши, в одной руке пиво, в другой – сигарета, пялятся в телек и матерятся вполголоса.

Я тоже закуриваю – у Насти были с собой сигареты. С непривычки я пару раз кашляю, дым неприятный – но выпускаю его в черную ночь, снова смотрю на огни, достаю телефон. Читаю эсэмэску от Светки:

«Ты извращенец я видела фотки с сайтов где ты лазишь. Я не хочу тебя видеть домой не приходи иди в свой клуб для извращенцев».

– Пиздец, – говорю я шепотом домам, машинам, жителям всех этих миллионов окон, – пиздец.

Потом иду на кухню, прямо в одежде ложусь на раскладушку, которую поставила мать, – и, прежде чем отрубиться, на секунду думаю, как круто было бы проснуться вообще в другом месте, кем-то другим. Мне опять снится какая-то херня, странный дом с коридорами из вагонки, комната с бархатом на стенах, и там, в конце, сидит на кровати женщина с ребенком на руках и что-то бормочет.

– Мама, что такое пруд? – спрашивает ребенок, а женщина вся белая, восковая, и глаза – почти как у той,