Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

– Ей, кажется, очень плохо, – слышу я. Про меня?

Триста сорок пять… триста сорок шесть…

Лиля подходит, садится рядом с кроватью, берет мою руку.

– Лед, Лиля, лед, – говорю я ей.

– Мама, что такое лед?

– Вода замерзает, становится твердой.

– Зачем?

– Не знаю. Так бывает. Чтобы по ней можно было ходить…

– Но воды так много быть не может. Это ты придумала.

Триста один… триста два… Иногда мне и самой кажется, что не может. Мир, который я пересекала на машинах, поездах, самолетах, сгустился до бархатного мешка, где я однажды проснулась, прикованная к трубе.

Триста семьдесят девять… триста восемьдесят… – в легких что-то сипит и клокочет.

– Мама, а что можно делать там, снаружи?

– Можно свободно ходить куда хочешь. Встречаться с другими людьми. Бежать по дороге – вперед и вперед, к горизонту, бесконечно, сколько хватит сил. И когда выдохнешься, устанешь – смотреть и видеть, что дорога по-прежнему убегает вдаль.

– Зачем? – снова спрашивает она.

– Печку, – говорю я, – выключите печку.

А наверху, в гостиной белой виллы, Людвиг Вебер исполнял что-то вроде одинокого танца, танца ритмического, пусть и однообразного – он прохаживался от окна в человеческий рост, выходящего в сад, к окнам, ведущим на улицу, строго выдерживая диагональ – туда, поворот на каблуке, и обратно, почти военным шагом, удивительным для старика его возраста. В его руке дымилась трубка, струистые облака синего дыма туманными плоскостями ходили по гостиной, а он крахмальной грудью разбивал их, рассекал на части, потом поднимал трубку ко рту, выпускал дым – и плоскости снова соединялись.

Там, внизу, под ним, в единственно значимом для него мире, в котором время остановилось и все было так, как до того, как английская бомба подняла виллу отца на воздух, – там сейчас лежала она, в жару, в бреду, в промокшем пеньюаре, с перепутанными волосами и предсмертными глазами, готовая разрешиться его ребенком. Она билась, она грызла цепь, которой была прикована – как после долгих любовных игр, изможденная и прекрасная. Вышагивая по паркету своей гостиной, старый Вебер думал о красоте, о том, что попытался поймать ее, остановить, посадить на цепь – и вот она кончается, уходит – и как сказать ей, что любишь, что печаль мира – в том, что красота подобна вспышке, которая живет доли секунды и потом, если повезет – еще несколько секунд в виде следа на сетчатке глаза. Она подобна таинственной, покинутой людьми станции творения неизвестного великого архитектора, мимо которой на полном ходу пролетаешь на поезде. Подобна ветвистой кроне молнии над морем, которой раз – и нету, и только деревья стоят, опаленные, в темном лесу.

Синий дым искажал пропорции помещения, закрывал и преображал случайные, набранные по каталогам предметы, нейтральный современный минимализм. Внизу, в недрах альпийской земли – была настоящая красота, подлинные югендштиль и бидермайер, вещи солидных эпох, когда понимание красоты и верности идеалам каждый мебельщик мог без труда воплотить. Она бредила, и чудесная люстра, свешивающая, словно плакучая ива, бесценные слезы своих подвесок, и ореховый комод, и шкаф, изогнутая наподобие буквы S дверца которого была произведением искусства, и стол под вечно белой скатертью, и клавесин – все вдруг показалось бредом, извергнутым ее горячкой, назойливым бормотанием. Предметы наверху – хромовые лампы под потолком, стеклянный столик для журналов, и металлический – для напитков, японский техногенный диван – вдруг показались невиннее, чище, будто на них не налипла грязь десятилетий. Вилла стояла, одинокая, как зуб во рту старика-калеки, в таком же старом лесу, где листья лениво перешептывались в медленном ветре, где иногда появлялись белки и еще реже – олени, где дорожки и тропинки свивались паутиной, выливались одна в другую, выходили на асфальт – а асфальт выводил к городу Люцерну, в центре которого было прекрасное озеро, и словно поднимающиеся из воды башенки под коричневыми, похожими на луковицы шапками, и старинные арочные мосты, и светлые улицы, и Альпы на заднем плане, совсем как на открытке – и на улицах его почти не было людей, будто все они скрылись в недрах этих самых Альп – там было пусто и тихо, город стоял как покинутый дом, ожидающий нового владельца, – чтобы ожить. Там, внизу, она мучилась, а новый житель мира, его ребенок, просился наружу.

В саду что-то хрустнуло, быстрый зверек пробежал по стволу дерева – и Веберу вдруг подумалось, как его дом будут оценивать и продавать, как новые хозяева найдут подвал и, возможно, будут предаваться там тайным играм, устроят там темный сад своих желаний, – а скорее всего, стащат туда старую ненужную рухлядь, загромоздят все обломками прошлых дней. Она не выйдет из подвала, он не повезет ее к доктору, даже если она будет умирать. Младенец, его сын, пять лет назад – умер в этом подвале, сразу после родов – и даже он, вернее его тело, не покинуло бархатной комнаты. Представилось, как она, умершая, с такой же запрокинутой головой и спутанными волосами, твердая, закоченевшая, останется там, на кровати, навсегда. Это можно сделать, наверное, можно – поддерживать температуру как в холодильнике, впрыснуть ей что-нибудь под кожу, и бархатная комната будет алтарем, куда они с Лилей будут приходить как паломники. Но жар, идущий от ее тела, сомнамбулические движения – что делать с этим? И тут в гостиной оглушительно, отчаянно загремел колокольчик.

Шестьсот восемьдесят девять… шестьсот девяносто… Жар разгорается все сильнее, огонь в железных прорезях чугунного страшилища бьется, искрит, пляшет непристойной оранжевой пляской – страшная решетчатая пасть, дыры-глаза, раскаленная кочерга – и масляный котел. В Древнем Риме тиран приказывал бросать своих врагов в котел, сделанный в форме быка, – в котле тоже кипело масло, и жертвы истошно вопили внутри, а бык, замасленная чугунная туша в темном подвале, клепаный кошмар – бык мычал.

Шестьсот девяносто пять, шестьсот девяносто шесть – не сойти с ума, считать, считать, вспоминать что-нибудь, ижевский пруд, обелиск, Лыжи Кулаковой, на берегу зимой пруд замерзает – и можно ходить по нему или кататься на коньках, а можно – лечь, прильнуть горящим телом, остыть, почувствовать белый, восхитительный холод.

Но схватки становятся все чаще, и приходится вопить, прерывая счет. Пространство между печью заполняется людьми, темными фигурами, они дремотно бормочут, толкаются, их слишком много, и от их дыхания жарко. А ты снова лежишь на полу, твои ноги раскинуты, и оттого, что ты поворачиваешь голову то в одну, то в другую сторону, от одного виска к другому перекатывается тяжелый металлический шар, и больно, больно, рвущая боль внизу, и не