Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

А потом под потолком щелкнуло, и люстра загорелась, в ее бледно-желтом свете Лиля заспешила, выпрыгнула из кровати к эмалированным кранам, сполоснуть лицо, почистить зубы, как учил папа, протереть лицо кёльнской водой и смазать кремом. Волосы расчесывались гребнем, скреплялись на голове ленточкой. Платье доставалось из шкафа с изогнутой дверцей, легкое, с рукавами-фонариками и бантиком сзади, который обычно завязывала мама.

Но мама странно лежала на кровати, мама была окутана жарким облаком, мама бормотала во сне – и Лиля, изгибаясь, будто пробовала встать на мостик, сама кое-как завязала две непослушных ленты.

Отец вот-вот должен был прийти, и мама должна была приготовить ему утренний кофе, подать мармелад и мед к булочкам, которые он приносил с собой, – так что к маме все-таки пришлось подойти, опять окунуться в жар и бормотание.

– Двести тридцать… – проговорила она, и снова – непонятно кому, и затем уже Лиле, невнятно, дремотно, будто сквозь воду: – Я сейчас встану.

Лиле самой пришлось идти за перегородку, на маленькую кухню, доставать маленькую ручную мельницу с медной ручкой, размалывать зерна кофе и потом насыпать их, как это делала мама, в старую кофейную машину и не отрываясь смотреть, как текут в маленькую чашку черные струйки, и при этом постоянно коситься на отопительный котел – страшный даже тогда, когда он был мертв.

Видимо, с непривычки Лиля что-то делала не так, слишком медленно, слишком внимательно – потому что, когда лязгнула дверь и на пороге появился отец с газетой в одной руке и корзиной для хлеба в другой, в свежей крахмальной рубашке и жилетке – на столе еще не было мармелада, а кофе только-только поспевал.

Недовольство поползло по его лицу, такому до странности смуглому, схожему цветом с дверцей шкафа, он позвал Лилину мать по имени, а потом подошел к кровати и спросил: «Ты что, не выйдешь к завтраку?» – и Лиля, суетливо расставлявшая по столу крохотные баночки с мармеладом, наконец решилась сказать:

– Папа, ей, кажется, нехорошо. Наверное, она рожает.

Двести тридцать… На этой цифре я, кажется, провалилась вчера и плыла, плыла через мутный бульон, через серую муть и силуэт неясной, нависающей впереди то ли башни, то ли колонны.

Попробовала разлепить глаза, сквозь дымку увидела люстру, попробовала поднять голову – но жар внутри вдруг вспыхнул огнем, и мягкая рука будто пригнула голову обратно к подушке, а подушка обняла затылок холодом, приятной мягкой тишиной – останусь так… пока останусь… Двести тридцать шесть, двести тридцать семь…

Лиля звала меня, я пыталась ей что-то сказать, но слова не складывались – потом раздался плеск воды, а потом – шум кофеварки. Сейчас придет Людвиг пить кофе и читать газету, я должна была накрыть на стол – но все как-то происходило само собой, в спертом воздухе нашего подземелья висел запах свежемолотого и свежесваренного кофе – и я снова закрыла глаза, хотя знала, что он придет… Он – и вспомнился стоявший вчера в комнате мужчина. Двести пятьдесят три… двести пятьдесят четыре… Резкая боль внизу живота, сжало – отпустило. Людвиг шел, приближался, сквозь жар я чувствовала его шаги по подземным лабиринтам, ведущим к нашей двери, – лабиринтам, которых я никогда не видела, и потому они представлялись бесконечной чернотой с редкими далекими огоньками, и по черноте, как по воздуху, он шел к двери нашего убежища. Вот грохнула дверь, я снова, повернув голову, попробовала хотя бы посмотреть, все ли в порядке со столом – но чашечка кофе уже стояла там и баночки с мармеладом были выстроены – все образовалось без меня, и я могла извиниться, что не вышла к столу, попробовала сказать что-то – но слова вдруг перестали получаться.

– Ты не выйдешь к завтраку? – прогудел как сквозь вату вопрос, и голос Лили ответил:

– Папа, кажется, ей нехорошо. Наверное, она рожает.

Глаза снова закрылись, и цветные огни побежали, понеслись вдаль, словно яркие искры, отражающиеся в хрустале люстры. Снова сжало и отпустило.

– Я прошу извинить меня, но, кажется, я не смогу к вам присоединиться, – вполне внятно смогла сказать я, но потом все-таки пришлось вскрикнуть. И что-то было сказано мне в ответ, что-то вполне ласковое – так что я снова смогла вжаться в выемку моей продавленной кровати, снова попытаться заснуть и считать, считать… Двести шестьдесят девять… двести семьдесят…

Сквозь сон мне слышались звон ложечек, шуршание газеты, и гудела беседа – моя дочка разговаривала за завтраком, как настоящая дама, на самом чистом немецком, с мягким гамбургским прононсом, закругляя окончания мягким «х», как учил ее отец.

– Как ваши акции, папочка? – спрашивает она, и голос Людвига гудит: с акциями все хорошо.

– А что там пишут про Китай? – снова интересуется Лиля, и молчание слышится в ответ, только ложечка звякает, потому что про Китай с некоторого времени говорить за столом у нас не принято.

Моя дочка умница. Когда-то, очень давно, в прошлой жизни, я надеялась, что ее появление выведет меня наружу – глупая, глупая девочка из провинции…

Жар нарастает, перед глазами начинают мелькать огоньки. Двести восемьдесят пять… двести восемьдесят шесть… Разве ты не хотела быть такой девочкой, что сейчас сидит за столом? Разве ты не хотела такого чинного завтрака, такой мебели, такого обхождения?

«Копыта очень стройные и добрая душа», – вспомнилось откуда-то издалека, из детства, из лагеря. Здесь никто так не говорит. Схватило так сильно, что пришлось снова закричать. Опять что-то серое и черная угольная тень то ли столба, то ли мачты нависает, маячит перед глазами – но теперь огонь горит совершенно явственно и жар бежит по телу, змеится, заливает голову.

– Выключите печку, – прошу я, и чья-то рука ложится на лоб. Я приоткрываю глаза, вижу склонившегося надо мной Людвига, и его лицо на секунду кажется незнакомым, другим – черные волосы, черные глаза, молодой.

– Мне надо к врачу, – обращаюсь я к нему, он качает головой и убирает руку – манжета белой рубашки, тусклая запонка.

Где-то есть места, где мужчины носят запонки и играют в теннис на залитых солнцем кортах. Запонки – да, а солнце… Солнца нет, но есть огонь – жар от него растет, прибывает, заполняет меня. Я провожу рукой по лицу – и цепь на запястье так приятно холодит, что я ловлю ее рукой, кладу на лоб, потом грызу и кусаю. Двести тридцать пять… двести тридцать шесть…

Людвиг возвращается, вкладывает в губы таблетку, заставляет запить водой, теплой, от которой я давлюсь, потом я снова слышу шуршание газеты, приглушенную