Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Ты, кажется, больна, серьезно больна, только не сходи с ума, а считай, считай, черт тебя побери, семьсот один, семьсот два – и вспоминай, вспоминай, как было раньше, – пруд, лагерь, летнюю смену, влюбилась в красавца вожатого, вожатый оказался сотрудником колл-центра, бывшим солдатом израильской армии, танцевала с ним, хотела в Европу…

Темные фигуры обступают, замирают полукругом, в центре которого – я, и говорят мне, что-то говорят, и огонь горит за их спинами, длинные тени ломаются в дрожащем огне.

– Ты в Европе, – говорит один, низенький и лысый, в черном костюме и галстуке, – в Европе, это сердце Европы, самая сокровенная суть. Твой телевизор обманул тебя, здесь нет озер, нет летних кафе, нет Лазурного Берега, нет красивых автомобилей – здесь есть бархат, черный бархат, черный…

И еще один, широкоплечий, в тяжелый ботинках и синей форме охранника, на плече – золотые русские буквы «БАРС» – смотрит прямо перед собой, у него растерянное лицо – он повторяет: «Пиздец, пиздец», – и мнет в руках сто раз измятую, изжеванную женскую блузку. Его испуганные глаза как будто все никак не могут сфокусироваться на чем-то. А когда он наконец видит меня, то почему-то кричит: «Света!», – и дергается в мою сторону, и тает, расплываясь в жаре, как в масле. Я узнаю Еву, с которой когда-то давно, в прошлой жизни, в прошлом сне работала в одном агентстве, – на ней туфельки с медными пряжками, чулки с подвязками и юбка колоколом, ее глаза грустно смотрят из-под вуали, она повторяет своим нежным, тихим голосом: «Сидите там, чертовы людвиги, и ваши вонючие пещеры так и останутся вонючими пещерами, пока в них нет любви», – и голос тонет в общем хоре.

Они все смотрят на меня, ждут чего-то, а я лежу на полу, и огонь пляшет за их спинами, и железный шар снова катится от виска к виску – и нестерпимая боль раздирает меня снизу, и что-то липкое льется на пол, я истошно верещу, и тот первый, толстый и лысый, в очках, что твердил про бархат, – наклоняется и поднимает с пола что-то скрюченное, неподвижное. Похожее на куклу – и аккуратно передает синему охраннику. Тот передает Еве, а она, печально глядя из-под вуали, – следующей тени. Последний, мужчина в летной форме с золотыми нашивками в виде крыльев и с разводным ключом в руке, прежде чем принять его, наклоняется к печи, открывает решетчатую пасть – и огонь всхрапывает, выкидывает сноп искр, языки облизываются – а я ору, ору на пределе, так что в голове начинает звенеть: «Отдайте его мне! Отдайте!»

А Лиля, девочка семнадцати лет, зеленоглазая блондинка с мраморной кожей, девочка в белом с коричневым платье с бантиком на спине, девочка, чьим домом и всем миром был подвал виллы Людвига Вебера, – сидела у постели, на которой металась в облаке жара ее мать, прикованная длинной серебристой цепочкой к кровати.

Те несколько предметов мебели, что стояли тут: шкаф, комод, стол, кровать, а еще – картинки на стенках, тонкие гравюры с цветами Liliacea, Anemone narcissiflora, Campanula bononiensis, Leontopodium alpinum – их линии, то, как они отражали свет люстры, казались ей, в зависимости от настроения, то радостными, то печальными, но в последнее время, а особенно сейчас – тревожными.

Лиля вспоминала, как пять лет назад мама точно так же подолгу лежала на кровати, как ее тошнило по утрам, как она стала резко полнеть и ходить вразвалку. А потом, когда живот ее стал совсем круглым, однажды ночью она стала дергать веревку аварийного колокольчика, того самого, что звенел за границей мира, «наверху», куда мог ходить только папа. И после этого долгие часы кружилась, лежала на полу, сгибалась и разгибалась, принимала немыслимые позы и потом вопила, вопила так, что в комнате все гудело, и дрожала посуда в шкафах, и тонко звенели подвески люстры, бросая тревожные отсветы на изогнутую дверцу шкафа, и наконец из нее полезло – голова, потом неподвижная фигурка, похожая на очень маленького, изжеванного человечка, и кровь, и какой-то кожистый мешок, гадкие внутренности – от которых до сих пор осталось пятно на полу. Папа, который пришел на звон колокольчика, поднял неподвижную фигурку, долго смотрел на нее, прикладывал к ней ухо, – а потом шагнул за перегородку и, пока мама истошно вопила: «Отдайте! Отдайте!» – захлебываясь криком и плачем – открыл решетку печки и положил фигурку в огонь.

Горячее и соленое текло из глаз Лили, мир плыл и блестел, как подвески люстры – она забыла, как это называется, потому что ни разу не плакала с того самого дня.

– Отдайте! – вдруг, как тогда, завопила мама, и Лиля кинулась к колокольчику.

Людвиг Вебер прибежал на звонок, грохнул дверью – в руке его была чашка с компрессами, в другой – трубка, которую он второпях забыл отложить. И пока трубка дымилась, наполняя и без того полную бредом комнату синим дымом, он, склонившись над кроватью, глядя в невидящие глаза, накладывал на лоб компрессы, так что вода струилась по лицу.

– Ей нужно наверх, – тихо повторяла Лиля, и Людвиг Вебер безнадежно взмахивал трубкой и обреченно отвечал: «Ей нельзя наверх».

Семьсот тридцать шесть… семьсот тридцать семь… – только считай, не бойся огня, думай о чем-то холодном – о том, какая зима в городе, откуда ты родом, как лежат на улицах сугробы в человеческий рост, а если посмотреть наверх, снежинки кажутся миллионами белых ниточек, спущенных с неба, и эти ниточки щекочут лицо, и тают, и становятся водой. О том, как замерзает пруд, как на неровном льду можно споткнуться – и тогда лежишь, и разбитый лоб бесконечно приятно холодит толстый голубой лед, лед, лед…

Черные люди все еще стоят вокруг, бормочут, и огонь горит за их спинами, отбрасывая тени, теперь – синие, и черный бархат стен за их спинами кажется черным космосом, черным небом, черной пустотой.

И тот, в очках, все еще скорбно повторяет: мы все внизу, мы все внизу, нас нет, нас нет наверху, мы под землей, мы в сердце Европы, у нас внутри черный бархат, мы – черный бархат, мы – черный бархат…

Семьсот сорок… семьсот сорок один… Плечи черных фигур теперь белые, словно присыпанные снегом, они стоят неподвижно, похожие на хребты снежных гор, и огонь за ними – огонь ночных рыбаков на льду, и синий дым медленно парит в черном воздухе, как в сказках про джиннов. Лед – под нами