Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

по роже – хлоп справа и хлоп слева. А потом появилось белое, и что-то было, а когда оно кончилось – Леха лежал на полу и вопил так, как я никогда не слышал, чтобы вопил человек. Гвоздь торчал у него из глаза.

Лехе каким-то образом починили его глаз – до сих пор не знаю как. Он стал хуже видеть, но не окривел, и это спасло меня и нашу семью от суда. О том, что случилось, директорше рассказал вусмерть перепуганный Жека. Я не мог, потому что не знал.

* * *

Мое дежурство заканчивается в полшестого – мы с Вовой собирались в спортзал. Когда передаю пост, боковым зрением замечаю, что у магазина толчется вчерашний кавказец, – смутно вспомнилось что-то, какое-то кино – но я, конечно, не вспомнил, у меня так бывает. Я сдаю оружие и шагаю по галерее ЦУМа – сквозь стеклянный купол видно темно-синее, почти черное небо. Люди вокруг – тетки в шубах, мужики в костюмах, мальчики в джинсиках, кедиках и с придурочными прическами – идут мимо и не замечают. Идет парень в чоповской форме, со спортивной сумкой «Найк» – а его не видят, смотрят сквозь, и раньше меня это не парило, потому что у них свои дела, у меня свои. Сейчас меня в первый раз напрягло. У рамок на выходе, которые пищат, если что-то украдешь, я вдруг притормаживаю и думаю, как же стремно проходить через них, если что-то украл – как та девчонка. Киваю Андрюхе и Ромычу, что стоят на выходе, похожие на эсэсовцев, охраняющих рейхстаг, толкаю стеклянную дверь – и первый человек, которого вижу на улице, – это она.

Я почти налетаю на эту девчонку, торможу, чтобы не налететь, – она проходит мимо и идет дальше по направлению движения. В красном свете габаритов проезжающих машин я вижу, как она идет, все так же покачивая бедрами. Она проходит метров пятнадцать – потом чья-то спина заслоняет ее от меня, я делаю несколько шагов, чтобы снова ее увидеть, толкаю кого-то сумкой – а потом просто на все забиваю и иду за ней. Она шагает вверх по Петровке, я иду, думаю, что она вот сейчас найдет запаркованную свою машину, девчачий «Пежо», или «мини», или на чем там они ездят, вытащит брелок, щелкнет кнопкой и уедет. Но при этом – не знаю, как это объяснить, но я почему-то понимаю, что никакой машины здесь у нее нет. Она сворачивает на Кузнецкий, я толкаю мужика сумкой, он оборачивается и матерится.

– Извините!

СУКА ПОШЕЛ НА ХУЙ А ТО УЕБУ СЕЙЧАС НЕ ВСТАНЕШЬ ПИДОР ГНОЙНЫЙ

Она идет по широкому Кузнецкому – машины темным строем движутся как бы с нами, обгоняют ее, некоторые – мне кажется – притормаживают. Я думаю, ей стоит взмахнуть рукой – любая машина остановится, она уедет, и все.

А ЧТО ВСЕ ТЕБЕ НА ТРЕНИРОВКУ ПРИДУРОК

Она тормозит у светофора, оборачивается, и я отворачиваюсь, чтобы не встретиться с ней глазами, а когда смотрю на нее – она снова стоит спиной, и я не знаю, кого она искала – меня? Кого-то еще? Или так просто обернулась?

Светофор считает секунды, загорается зеленым – она переходит дорогу. У нее тонкая талия, широкие бедра и плечи. У нее сильные руки, я помню, как она сопротивлялась в темной комнате.

СОПРОТИВЛЯЛАСЬ ЧЕМУ?

У нее очень красивые волосы, очень гладкая кожа и спокойное лицо. Ни у меня, ни у Светки никогда не будет таких лиц. И сейчас, одну секунду… Не знаю, как сказать. Короче, я уже не хочу на тренировку и не хочу домой, к Светке и ее папаше – я хочу идти за ней среди машин, которых все меньше, по улицам, которые все темнее.

Она снова оборачивается, быстро-быстро, кажется, видит меня, но не показывает вида – и сворачивает на Сандунную, совсем темную, только номера домов светятся в темноте.

По правой стороне улицы небольшой домик, старинный, за ним – большой двор, в котором стоят темные, совсем черные машины и старые грузовики со спущенными колесами. Еще там шлагбаум – и она огибает его, входит во двор. Я останавливаюсь…

НЕ ТОРМОЗИ ПРИДУРОК ДАВАЙ ЗА НЕЙ БЫСТРО И НИКТО НЕ УЗНАЕТ

потом иду за ней. Она проходит мимо грузовиков, сворачивает к огромному дому буквой «П», который стоит за маленьким и, как подкова, обхватывает его. Мне почему-то вспоминается слово «каменный мешок» – не знаю почему.

ЗАГНАЛ В КАМЕННЫЙ МЕШОК ЗАТРАВИЛ ВЗЯЛ ВОТ ОНА ВОТ

Во дворе она подходит к лестнице под навесом из мятого алюминия, в котором мутными зигзагами отражается свет пары окон, спускается по ней – наверное, в подвал, и, когда я ступаю на первую ступеньку, а она стоит внизу, на последней, оборачивается.

– Мальчик Кирюша, ты что здесь делаешь? – Ее глаза как тот алюминий – огромные и отражают свет. – Наш охранник преследует преступниц? Играет в частного детектива?

СХВАТИ ЕЕ УДАРЬ СИЛЬНО НАОТМАШЬ ЧТОБЫ ЗНАЛА СВОЕ МЕСТО ЧТОБЫ НЕ ВЫЕБЫВАЛАСЬ ЧТОБЫ ЗАДОХНУЛАСЬ ИСПУГАЛАСЬ ВЗМОЛИЛАСЬ ЗАКРИЧАЛА ЗАПЛАКАЛА ВНИЗ ВНИЗ ВНИЗ

– Кирюша! – Она улыбается, и получается почти нагло, достает ключик, вставляет в замок на обитой железом двери. – Ну так что? Вчера пугал-пугал, сегодня пугал, а теперь стоишь как пень? Иди домой, мальчик…

И тут вдруг я понял – не знаю откуда, вот там, под этим долбаным алюминием, на первой ступени, ведущей в непонятный подвал, – я понял, что это белое, которое сейчас вопит во мне, как тогда с Лехой, и она, эта девчонка, – они заодно. И она дразнит, но дразнит не меня – а это белое внутри. Она делает шаг назад, а меня бросает по лестнице вниз, к ней, и она исчезает за дверью, и я исчезаю за ней – в белой пене и кровавых осколках, которые кружатся в моих глазах, кружатся и кричат – так, как через минуту будет кричать она.

* * *

Двенадцатилетний пацан-цыганенок, ночевавший в подвале на Сандунной, обняв толстую шубу теплоизоляции на трубе парового отопления, проснулся от резкого шума.

В проломе в стене он увидел две тени – одна вздымалась и опускалась в свете пыльного фонаря на стене, с силой опускала тяжелую руку вниз, а вторая волоклась за ним на четвереньках, как собака на ошейнике, но стонала по-человечески, охрипшим женским голосом просила чего-то, кажется прощения – а он потрошил ее, как куклу, взмахивал руками, отбрасывая в стороны вещи, и слышался треск разрываемой ткани, и тяжелое дыхание. Большая тень схватила что-то,