Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Дождливая весна превратила дорогу в вязкую топь. Редкие прохожие с трудом вытаскивали ноги из серой колышущейся жижи. Грязь толстым слоем облепляла голенища их сапог. Нелегко в такую пору справиться с груженой арбой, да еще при тощей, заморенной кляче. Застрянет — семь потов сойдет, пока вытянешь. Но жалости к мужу и Джумагуль, где-то тащившимся сейчас под холодной моросью, у Багдагуль не было. Разыгравшееся воображение рисовало перед ней такие стыдные, оскорбительные картины, что она с трудом удерживала себя от того, чтобы не броситься разыскивать ненавистных прелюбодеев. Все кипело в ней, трепетало, как жухлый лист на ветру.

В ауле уже укладывались спать, когда она услышала скрип арбы. Против обыкновения Багдагуль не кинулась навстречу. Не двинулась с места.

Туребай вошел в кибитку весь перепачканный, мокрый. Лицо его горело, дробно стучали зубы. Не раздеваясь, не скинув даже грязных сапог, повалился на кошму, вытер вспотевший лоб.

Багдагуль сама не заметила, как вскочила, наклонилась над мужем:

— Что с тобой? Что случилось?

— Заболел. Совсем плохо мне... В дороге скрутило...

— Ой-ой-ой! — всплеснула руками жена. — Что же будет?

Через минуту она уже поднесла ему горячий чай, помогла сесть:

— Выпей. Полегчает.

Туребай отхлебнул из кисайки несколько глотков, сказал, прерывисто дыша:

— Какой только бог послал нам эту Джумагуль! Не она — пропал бы, застрял с арбой посреди степи. Ох и силища же у этой женщины! Тащила арбу на подъемах не хуже коня!

Что-то глухо ударилось в груди Багдагуль: значит, правда?.. Отдернула руку от жаркого лба, отодвинулась.

Туребай ладонью прикрыл глаза:

— Устал.

— Устанешь, конечно, — два дела сразу! — вырвалось у Багдагуль.

Туребай не понял. Голова раскалывалась от боли. Приступы тошноты подкатывали к горлу. Не хватало воздуха.

— Спишь? — склонилась над ним Багдагуль.

Туребай не ответил.

21

Болезнь затянулась надолго. Уже отцвел урюк в байском саду и доживали свой короткий век степные тюльпаны, а Туребай все еще лежал. Несколько раз он пробовал подняться, выйти на улицу, но, дойдя до порога, возвращался — подгибались ноги, словно во хмелю, кружилась и звенела голова.

Багдагуль не отходила от постели больного. День и ночь поила горячим чаем, подносила снадобья, которыми вдосталь одаряли ее сердобольные соседки. Нередко, сгрудившись около кибитки, они давали Багдагуль наставления — мудрые, хитрые наставления, способные, по их мнению, даже покойника поставить на ноги. Жаль только, что на Туребая они почему-то не действовали. Возможно, потому, что одно противоречило другому. Несогласованность в мудрых советах порой замечали и сами соседки, и тогда рядом с кибиткой разгорались жаркие споры, после которых Багдагуль терялась совсем. Положение ее усугублялось и тем, что каждая соседка, улучив момент, шептала: «Ты им не верь — темные люди! Делай, как я говорю. Поняла?»

Однажды появилась у кибитки и старуха Гульбике. Постояла, послушала пересуды соседок, заявила авторитетно:

— Чего ж тут гадать, ясно — проклятье! Еще коняга сдохнуть должна.

— Эх, Гульбике, и поворачивается у тебя язык сказать такое! — возмутилась женщина с крючковатым носом, едва не касавшимся острого, выступающего вперед подбородка. — За что ж ему проклятым быть? Человек он хороший, не злодей какой-нибудь.

— За что? — стояла на своем Гульбике. — А кто чужую жену приютил? Муж ее выгнал, стало быть, все — не подходи, не касайся! А взял к себе в дом — разгневал бога. Вот за то и терпи наказанье!

Стоя за дверью лачуги, Джумагуль слышала весь разговор. Слова Гульбике больно задели сердце. И откуда в ней столько злости? Чем Джумагуль так досадила старухе, что не может та до сих пор простить свою невестку, преследует, брызжет слюной, будто бешеная собака? Добро бы еще солидный калым уплатили, а то досталась им задарма. Просто так... Не оттого ли злобствует свекровь, что даже найденную на дороге вещь потерять досадно? Но не сама ведь ушла невестка — прогнали. Что ж травить ее, почему не оставят в покое?

Джумагуль сильнее прижала дочку к груди, вытерла рукавом набежавшие слезы... Трудное время пришло, Туребай болеет уже много недель. Чтобы выздоровел, все говорят, нужно кормить получше. А чем кормить, когда в доме ни крошки? Дрова лежат во дворе, да кто отвезет их в город? В доме один работник — Туребай... А что если самой на базар податься? Могла же она наравне с мужчинами рубить лес и тащить арбу. Неужели ж продать не умеет?

Эта смелая мысль пришла к Джумагуль неожиданно. Нужно б с Багдагуль посоветоваться. Но что-то в последнее время, заметила Джумагуль, косится на нее жена Туребая и говорит как-то сквозь зубы. Будто отгородиться хочет, затаила обиду. За что? Много раз перебирала в уме Джумагуль все, что могло бы задеть или оскорбить хозяйку, но так ничего и не придумала. И только несколько дней назад, ненароком услышав на улице разговор двух соседок, сразу все поняла: так вот в чем подозревает ее Багдагуль! Ревность!

Джумагуль растерялась: как объяснить этой женщине, что подозрения ее напрасны и мучается она зря, что все разговоры — лишь грязная сплетня? Подойти и сказать... Нет, Джумагуль не сумеет. Не хватит смелости. Да, может, и нельзя так прямо — пожалуй, обидишь еще больше. Как же тут быть?

Джумагуль чувствовала, как с каждым днем растет стена отчуждения между ней и женой Туребая, понимала, что петлю нужно развязать скорей, пока она еще не затянулась на шее, искала и не могла найти выхода. И вот теперь решилась — будь что будет!

Когда голоса соседок на улице стихли, Джумагуль вышла из лачуги и, заглянув в кибитку, поманила Багдагуль.

— Поговорить хотела, — сказала она жене Туребая и жестом предложила сесть.

Багдагуль продолжала стоять.

— О чем? — спросила она холодно, высокомерно.

— Люди говорят, питаться Туребаю нужно получше. Скорее встанет.

— Что это тебя здоровье Туребая так заботит? Пока еще он мой муж!

— Не нужно, Багдагуль!.. Я знаю, о чем ты. Только неправда все это. Поверь... Злые языки...

— А мне плевать! — скрывая внутреннюю дрожь, надменно бросила Багдагуль и ощутила неодолимую потребность вот здесь, сейчас, во что бы то