Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

и на глазах у растроганной Санем появлялись слезы. «Это Бердах», — говорил Туребай и затягивал песню о трудной судьбе бедняка, о жестоком мире, где властвуют безраздельно порок и богатство. А затем новая песня и новая боль — «Это Абай»...

Ребенок уснул. Не спуская глаз с поворота дороги, Санем присела на поленницу. Из-за камышовой изгороди слышался голос Багдагуль, о чем-то толковавшей с соседкой. Душевная женщина эта Багдагуль. Приютила вдов, обласкала, да еще сердится, когда Санем пытается высказать ей свою благодарность. Золотое сердце! А Туребай?.. Эх, достался б Джумагуль такой вот муж! Работали б дружно. Детей на радость себе растили. А вечером мирная беседа, тихая задушевная песня...

Однажды, пропев какую-то незнакомую песню, Туребай протянул руки к Санем:

— Дайте-ка мне свою внучку, мамаша... Как будем звать ее?

Старуха втайне давно ждала этого вопроса. Проклятый Турумбет и злая свекровь поскупились даже на то, чтобы дать человеческое имя ребенку. Как же — нужно ведь уплатить мулле за то, чтоб пришел он в дом и прошептал новорожденному на ухо его имя. Санем и сама давно б позвала муллу, да чем с ним рассчитываться? К тому же пойдет ли мулла в дом изгнанной жены? Как тут быть? Только мужчина может ответить на этот вопрос, а мужчина в доме один — Туребай.

— Ах, Туреке, нет у нее имени. А звать муллу...

— Зачем мулла? Можем сами.

Старухе этот совет показался кощунственным, и, чтобы не противоречить Туребаю, она промолчала, потупив глаза. Джумагуль рассудила иначе:

— Говорят, от имени человека зависит его судьба: хорошее имя — счастливая судьба, плохое — несчастная. Мама, кто дал тебе имя?

Санем посмотрела на дочь удивленно:

— Конечно, мулла. Кто ж еще?

— А мне?

— Тоже мулла.

— А много ты счастья видала, хоть и носишь имя, данное муллой?

— Зачем спрашиваешь, дочка!

— И я, мама, столько ж его видела...

Багдагуль поддержала:

— Правильно говорит: не в мулле счастье!

И женщины все разом посмотрели на примолкшего Туребая — последнее слово за мужчиной.

— Моя мать считала, будто в имени человека — его судьба, — начал Туребай с задумчивой улыбкой. — Хочешь, чтоб младенец вырос богатырем, — очень просто: назови Батыром. Хочешь, чтоб новорожденная была прекрасна, как пери, — Ширин. Она и меня назвала Туребаем неспроста: туре — господин, бай — богач. Вот и вырос я, видите, богатым господином... — Туребай смешливо напыжился, подтянул голенища прохудившихся ичиг. — Но я не жалею. Очень приятно мне, когда в залатанном халате встречусь я с золотым мешком в лисьей шубе, а он мне скажет: здравствуй, Туребай — богатый господин! Смешно получается!

— В наших краях тоже вот так имена давали, — улыбнулась Санем. — Джумагуль — цветок пятницы, Багдагуль — цветок в саду.

— Когда столько цветов вокруг, начинаешь соловьем себя чувствовать, — пошутил Туребай. — А мать у меня была смелая женщина, сильная!

— Расскажите, — попросила Джумагуль, но Туребай промолчал. И тогда Багдагуль поведала женщинам печальную историю.

Туребаю было лет восемь, когда на род их, аджим, напали пришельцы с запада. Они грабили юрты, избивали людей, угоняли скот. Застигнутые врасплох, напуганные силой противника, мужчины рода аджим покорно сносили бесчинства, смирились с позором, который им уже никогда бы не смыть. И тут перед примолкшей толпой джигитов из славного рода аджим появилась женщина. Она была молода и свежа, как утренняя заря, и в глазах ее играли отсветы восходящего солнца. Это была мать Туребая. «Братья! — крикнула она звонко и высоко над головой подняла сжатый кулак. — Честь и достоинство джигита дороже жизни! Вырвем у врага его подлое сердце, развеем его в прах!» Словно дикие барсы, бросились на грабителей лихие джигиты из рода аджим. Ни один из пришельцев не вернулся обратно. Но Туребай никогда больше не видел ни матери, ни отца своего. Через несколько лет пристроили сироту погонщиком верблюдов к богатому купцу из Турткуля. Многие земли исходил он под палящим зноем и в снежную метель, многие страны прошли перед его глазами. Однажды изгиб караванной тропы привел Туребая в Мангит. Над хаузом, в тени разлапистого карагача, он увидел девушку, которая одним своим взглядом зажгла в его сердце священный огонь. К вечеру, звеня бубенцами, караван ушел пустынной тропой. Погонщик остался в Мангите...

— Счастливая ты, Багдагуль, — сказала Санем, когда рассказ был окончен, и, подумав, добавила: — И у вашей матери, Туребай, замечательная жизнь. Как ее звали?

— Тазагуль.

— Таза... гуль... — повторила Санем. — Свежий цветок. Она была достойна этого имени... У меня нет иного желания, кроме как видеть внучку свою такой же сильной, смелой, чистой. Пусть ее зовут Тазагуль.

— Тазагуль!.. — шепнула Багдагуль ребенку на ухо — Тазагуль!

Только Джумагуль не могла произнести это имя вслух: обычай запрещает матери называть своего первенца действительным именем. Мать должна придумать для него другое имя, условное, которым будет пользоваться только она одна. И Джумагуль придумала: Айкыз — дочь луны.

Так не имевшая имени внучка Санем в один вечер получила сразу два: Тазагуль — Айкыз...

...Воспоминания Санем были прерваны тяжелым топотом конских копыт. Нет, это не Джумагуль. Старуха заволновалась. Поднявшись, увидела целую группу всадников. Сначала они ехали рысью, затем, приблизившись к окраине, пустили коней вскачь. Будто стая волков, они ворвались в аул и сразу заполнили все улицы. Залаяли собаки. Где-то раздались сухие ружейные выстрелы. В ответ им с разных сторон заголосили женщины. Ржанье и храп лошадей, блеяние испуганных баранов, мычание коров — все перемешалось в диком хаосе. Аул заметался в панической лихорадке.

Прижав младенца к груди, Санем шарахнулась к двери. Резкий окрик остановил ее:

— Выводи скотину! Ну, пошевеливайся, старая ведьма!

Санем пугливо оглянулась. Огромный детина на вороном коне смотрел на нее сверху вниз нетерпеливым, уничтожающим взглядом.

— Нету нас ничего. Бедные мы, — едва сумела ответить она.

— Знаем мы вас, бедных! Потряси — золото посыплется! — сверлил глазами старуху широкоплечий всадник.

Санем заметила торчавшее у него из-за спины ружейное дуло, скользнула глазами по сабельным ножнам, повисшим на боку, и руки у нее задрожали.

— Нет ничего, хоть вытряси душу.

Нукер бросил недоверчивый