Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

до последнего слова. Но подъехать поближе и смешаться с толпой Джумагуль не решалась: сколько ни вертела она головой, как ни приглядывалась, ни одного женского лица так и не разглядела. Видимо, митинг — это только для мужчин. Женщинам, как и в мечеть, заходить воспрещается — осквернить могут.

И все же Джумагуль не попятилась обратно в узкую улочку, что вывела ее на эту шумную площадь. Она только потуже запахнула халат Туребая, который доходил ей до самых пят, сдвинула пониже на глаза красный платок и осталась на месте. До нее долетали лишь отрывки фраз, отдельные слова.

— ...товарищ Козлов говорит... Крах мирового империализма... Новая власть... Неизбежно... равноправие... потому что женщина такой же человек, как и вы, мужчины...

Стоявший рядом с Джумагуль толстобрюхий бородач крикнул что-то возмущенно. За этим криком расслышать слова с трибуны стало уже совсем невозможно. Забыв на минуту, кто она и где находится, Джумагуль набросилась на толстобрюхого:

— Помолчали б, когда человек говорит! И так ничего не слышно! — Выпалила и с ужасом прикусила язык: да как же это она может?! Мужчине! Но самое невероятное, что все, стоявшие вокруг, поддержали не мужчину, а ее, Джумагуль, — зашикали, закричали на толстобрюхого, и он как-то сник, замолчал. Теперь Джумагуль снова слышала, о чем говорят с трибуны.

— ...калым — позорный обычай... продавать женщину... рабство!.. Это выдумали мужчины... Сами женщины тоже...

На площади стало шумно. Видно, не всем пришлось по душе то, о чем говорили ораторы. Одни улюлюкали, топали ногами, свистели, другие, наоборот, выкрикивали слова одобрения. Море разбушевалось. Над толпой мелькнули сжатые кулаки.

Джумагуль натянула поводья, с силой хлестнула лошадь — скорей, скорей выбраться из этой пучины. Лошадь не сдвинулась с места: на спицах колес, на оглоблях, на деревянном настиле арбы — всюду стояли, сидели, висели люди. Джумагуль испугалась: ведь там, под тряпьем, лежало четыре фунта мяса! Господи, неужели украли? Вот оно горе, о котором предупреждала мать!..

Но мясо оказалось на месте, никто не тронул, и Джумагуль успокоилась.

Мимо нее, теперь уже в обратном направлении, текли улыбающиеся и сердитые лица. Джумагуль поглядывала на них сквозь узкую щель, оставленную для глаз, — усы, усы, сплошные усы. И вдруг — бывает же такое счастье! — лицо без усов! Нет, она не могла ошибиться — это ее давешний покупатель! Чтобы как-то обратить на себя внимание, Джумагуль задвигалась, чуть-чуть приоткрыла лицо. И рыжий заметил.

— О, это ты! Пришла? Вот молодчина! — И, обернувшись к людям, что шагали с ним рядом, заявил громогласно: — Смотрите, товарищи! Это только начало — первая женщина! Скоро за ней последуют тысячи, и забитая рабыня станет полноправным гражданином нового общества!.. Как тебя зовут?

— Джумагуль... — едва слышно прошептала женщина. — Помогите выбраться. Мне нужно домой.

Вместе со своими товарищами рыжий оттеснил толпу, развернул коня в обратную сторону, на прощание крикнул:

— Приезжай еще. Обязательно. Слышишь?

«Значит, женщина такой же человек, как мужчина? — размышляла Джумагуль на обратном пути. — Она тоже может работать и даже иметь свое слово... Ох, только б не сказка это...»

По сумеречной дороге впереди и позади Джумагуль скрипели арбы, шли утомленные городской сутолокой, вдосталь намаявшиеся за день молчаливые дехкане. Лишь где-то вдали звучала монотонная, заунывная песня. Джумагуль прислушалась — о чем эта песня? Не разобрать. Наверно, о женской доле, о девичьих мечтах, которым никогда не суждено сбыться, о темных ночах, когда и смерть еще страшна, и жизнь уже не в радость... Проклятая жизнь — муж, Гульбике, отец... Нет, скоро будет все по-другому, по справедливости, по совести! Но как оно будет, представить себе Джумагуль не могла. Не знала... До этого дня весь мир для нее был ограничен аулом. Сегодня она поняла — мир шире, больше, значительней. Есть города и люди, которых ей не постигнуть, есть заговорные слова, которые тайными тропами ведут человека в другую жизнь, где думы — не только о хлебе, заботы — не только о собственной юрте... Кто откроет Джумагуль секрет этих слов, укажет тайные тропы?.. Айтбай... Хорошо бы встретиться с ним, рассказать обо всем, что видела, раскрыть наболевшую душу. Перед Айтбаем не страшно — не обидит, не оскорбит грубым словом, не унизит насмешкой. С ним легко и свободно. Но отчего, едва послышится за стеной знакомый голос, сердце у Джумагуль бьется сильнее? Отчего она не найдет себе места, если долго не приходит Айтбай?..

Льется над холмами тягучая песня — безысходная, неизбывная грусть. Крутым ятаганом повис над пустыней ущербный месяц. Будто песок на зубах, скрипит рассохшаяся арба...

Джумагуль разогнула затекшую спину, выпрямилась, всей грудью вдохнула свежий ночной воздух...

22

Короткая поездка в Чимбай нарушила что-то в душе Джумагуль. Нет, у нее не возникло желания разрушить и заменить весь освященный веками жизненный уклад аула. Она не могла даже подумать об этом. Не входило также в ее намерения подымать бунт против мужчин, этих узурпаторов женской свободы. Просто, вернувшись из города, Джумагуль посмотрела на себя другими глазами, будто со стороны, и то, к чему еще несколько дней назад она относилась с полным безразличием и пренебрежением, неожиданно приобрело для нее новое, особое значение. Она взглянула на свое обтрепанное платье, на грязные дырявые сапоги, на выцветший платок, прикрывший голову, и острый, внезапный стыд краской ударил ей в лицо. Как могла она до сих пор появляться на улице в этих лохмотьях?

Целый день, отложив все хозяйственные дела, Джумагуль стирала, чистила, зашивала одежду, латала сыромятные сапоги, мыла и старательно расчесывала отросшие волосы.

— Уж не на свадьбу ли собралась? — спросила Санем, наблюдая за дочерью. — Отнесла бы ситец портному. Все равно без платья не обойтись.

Восемь аршин цветастого ситца, который получила Санем в подарок от Нурутдина, хранился у них как неприкосновенный запас. Его можно будет продать или выменять на хлеб в самый черный день, когда в доме уже ничего не останется. Мысль о том, чтобы сшить из него платье, Джумагуль даже в голову не приходила — кощунство! Но сегодня она согласилась.

Единственный портной в ауле — Танирберген, посаженый отец Джумагуль. Идти к нему в дом без особого приглашения не разрешает обычай. Но, поразмыслив, Джумагуль нашла себе оправдание: коль разошлась она с мужем, выходит, и портной ей больше не родня. К