Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

— Что она — фашистка? — возмущенно спросил Пако.

Франсуа не ответил ему, помолчал и обратился прямо к Николасу:

— Ты не думай, я не из-за этого сюда приехал. То есть, немножко из-за этого. Понимаешь, не оттого, что огорчился, что она меня бросила, а оттого, что это вообще бывает. Это не годится, чтобы из-за денег любили, из-за денег бросали. И в забастовку я многому научился. Это тоже не годится, чтобы надо было голодать, для того, чтобы потом не голодать. А все, что не годится, — фашизм. Верно?

Он говорил на особом языке интербригад: частью по-испански, частью на родном языке и вставлял слова из всех европейских языков. Он думал, что так Николас легче поймет его. И Николас действительно понял.

— Да, да, — сказал он, — ясно. Все это фашизм.

— И фашизм есть везде, — сказал Франсуа. — Только у вас его нет.

— Ясно, — подтвердил Николас.

— Я это понял здесь, — сказал Франсуа. — То есть, окончательно понял. Мне их Франко так противен, как будто я из-за него бастовал, как будто это он у меня девушку отнял. А в общем я начал воевать еще в Париже, в тридцать четвертом, когда наши фашисты пошли на Палату депутатов и бритвами резали жандармским лошадям поджилки. Я люблю лошадей. На скачках я не только играю, мне еще нравится, что очень красиво. В СССР есть скачки?

Республиканцы и фашисты лениво перестреливались. Выстрелы хлопали негромко, как пастуший кнут. Сотни солдат с обеих сторон, несомненно, не сводили глаз с танка. Стало очень жарко: солнце вышло из-за туч и сразу накалило металл. Есть не хотелось, но Николас заставил себя и других съесть по плитке шоколада. Шоколад был французский. «Наши все-таки помогают, — сказал Франсуа и тут же прибавил: — Но мало». Теперь, в жару, от шоколада еще больше хотелось пить. А вода была только у Пако, он никогда не расставался с флягой. Николас велел воду беречь.

«Наступит темнота, — думал он, — фашисты подкрадутся, и мы не услышим. Костер разложат так, чтобы не взорвать, а поджарить. Выскочить с темнотой? Услышат и сразу — пулеметом. Все равно придется выскочить. Но они будут этого ждать. А револьвер только у меня. Успею прикрыть Франсуа и Пако? Черт его знает, что тут делать!»

Франсуа устал. Николас сменил его у щели, и он заснул. Фашисты явно выжидали прибытия тягача или наступления темноты. «Им что! — думал Николас. — Поймали». Он наклонился над Франсуа. Француз спал, и на лбу его появилась мучительная морщинка. «Я думал, он веселый, даже пустой, а он грустный. Может быть, и во сне видит наш танк? Или девушку, которая его бросила? А может быть, во сне он не притворяется, не играет?»

Раньше Николас относился к Франсуа настороженно. Он знал, что француз храбр, и все-таки не вполне доверял ему из-за его критических взглядов и словечек. Теперь Николасу было его жаль.

«Хороший народ французы, — подумал он. — Вроде песни: не поймешь, веселая или грустная, щемит, и все-таки сладко…»

Пако стоял у другой щели. Он все время поглядывал на Николаса. Решив, что русский ничем не занят, он прошептал:

— Командир, можно, я тебе тоже расскажу про себя? — В его шепоте была горячая просьба.

— Если я понять, — ответил Николас и подумал: «А следовало мне знать их раньше. И рассказывать про себя должен был раньше заставить. Ну да ладно теперь. Нет, не ладно. Буду жив, запомню».

— Я из-под Валенсии, — зашептал Пако. — Сагунто, знаешь Сагунто? Который фашисты бомбят, потому что там заводы. У нас кругом апельсины и рис. Апельсины стоят, как солдаты, цветы белые-белые и так пахнут… А от риса, от орошения плохо пахнет. Крестьяне у нас в общем богатые, но отцу не повезло. У него сосед отвел воду. Он послал меня в Сагунто. Он сказал: «Все равно этого клочка на семью не хватит». В Сагунто есть камни со времен римлян, знаешь?

— Я был в Сагунто, — сказал Николас.

— Ну? — обрадовался Пако. — Твой город… как его? Тула, да, конечно, больше, и заводы у вас, конечно, лучше. Но Сагунто — ты не думай, что это уж такой маленький городок. Заводы старые, но зато люди работают из рода в род. Много стариков, которые помнят все забастовки этого века, когда нас еще на свете не было. И участвовали в них. Знаешь, там почти ни одного голоса не было против Народного фронта.

Пако торопился и не замечал, как перестал выбирать легкие слова, что он всегда делал в разговорах с Николасом и интернационалистами. Мало того, он невольно перешел на валенсийский выговор, и Николас не понимал уже ни звука. Но он видел, как взволнован и увлечен Пако, и поэтому время от времени кивал головой или говорил: «Да, да!» И Пако казалось, что русский понимает все.

— Я хочу сказать, что я сам, когда пришел в Сагунто, ничего не понимал. Я думал, что счастье только в земле. Я мечтал: проработаю лет двадцать, накоплю денег, вернусь в деревню, куплю участок и буду заниматься только апельсинами. Чтобы не пахло орошением. Мне тогда было пятнадцать лет, это ужасно давно. (Теперь ему было девятнадцать.) Если бы война началась тогда, хотя это было бы уже при республике, а не при короле, я бы ничего не понял. Я бы тогда не пошел добровольцем. Я бы не понял, какие замечательные люди русские и интернационалисты. Я бы, наверно, спрашивал, как теперь еще некоторые спрашивают: а зачем они здесь, у нас, кому охота проливать кровь за чужое дело даром? Я бы не понимал, что люди, то есть настоящие люди, люди сердца, должны помогать друг другу. И прежде всего рабочие. И вообще — трудящиеся. Что фашизм — общий враг. Этому меня Сагунто научил. Я раньше ничего не знал про СССР. Я не догадывался, как это