Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

лучше, чем ноги, будешь летать. Вот не знаю, не врут ли. Слушай, спроси у них, тебе они скажут правду, а потом мне шепнешь. Если мне больше не летать, прямо не знаю, как жить буду. Я все упражняюсь тут, на костылях хожу. Как будто лучше становится. Но болит. Начальству непременно скажи, что поправляюсь, слышишь? Я правда поправляюсь…

Не знаю, для чего тебе велели все это записать. Только ты, пожалуйста, не пиши, что я какой-нибудь там герой. Вот один наш на фашистской территории разбился, а сам остался жив. Наши кружат над ним, хотят сесть, чтобы его подобрать, а он увидел, что в небе фашисты, девятка целая, отбежал от самолета, показал наверх, кулак поднял, попрощался и застрелился у них на глазах. Это герой. А другой по ошибке сел у фашистов, отстреливался, сколько мог, когда они подбежали, а потом поджег бензин и сам с машиной сгорел. Это герой.

Катя, наверно, не знает. Зачем ей будут говорить? А я не написал. С Катей, понимаешь, какая вещь вышла. Получаю от нее письмо: «…скоро родится ребенок, как назвать? Если будет мальчик, я решила назвать твоим именем, а если девочка, решай сам». Я сдуру письмо товарищам показал, они говорят: «Надо, чтобы у тебя память об Испании осталась. Напиши, чтобы она девочку назвала испанским именем, Кармен, что ли. Красивое имя». Я и написал. Получаю ответ, весь слезами закапанный. Пишет: «Родилась девочка, и, как ты велел, я назвала ее Кармен, но теперь я знаю, кто у тебя в Испании завелся». Ну что ты с женщиной поделаешь! А я ни на одну испанку и не глядел.

Он пошел провожать меня на костылях. Тайком от него я обратился к врачу. «Нет, — сказал он, — летать он не сможет». — «А вдруг?» — спросил я. Видно, голос мой дрогнул. Врач отвернулся и неопределенно пожал плечами. Рольдану я, конечно, ничего не сказал. Не знаю, что с ним стало потом.

А вдруг?..

5

НИКОЛАС

(Рассказ)

Танк обрушил бруствер, уперся в заднюю стенку окопа, раздался взрыв мины, гусеница лопнула. Все трое ударились кто обо что и одновременно выругались. Мотор продолжал работать, и ни один не услыхал голоса других.

Франсуа нажал рычаги, дал предельную скорость, мотор взревел, но танк не двинулся с места. Николас со своего места толкнул Франсуа ногой. Это означало: выключи мотор. Сразу наступила тишина. Николас смахнул с лица муху. Привезли ее с собой или она фашистская?

Он прильнул к смотровой щели. Окоп выгибался, в нем никого не было — разбежались. Дальше лежало открытое выжженное поле, а за ним маячили темно-рыжие горы с темно-синей каемкой. Позади было то же неровное взрытое поле с короткой, редкой и сухой травой. Республиканские окопы находились примерно в километре отсюда.

Николас спрыгнул вниз. Несмотря на полутьму, он заметил, что лица Франсуа и Пако бледны. «Наверно, и я хорош», — подумал он.

Пако, стрелок, продолжал безостановочно ругаться, словно ему даже не требовалось набирать дыхание. Франсуа же быстро и коротко, как заклинание, повторял одно и то же крепкое слово.

— Тихо! — сказал Николас по-русски и прибавил по-испански: — Внимание!

Те замолчали не сразу, и Николас заметил, что Пако дрожит, а Франсуа бессмысленно бьет кулаком по ладони другой руки. «Вот черт, — мелькнуло в голове, — говорили: учи испанский! Как мне им теперь объяснить?»

— Внимание! — повторил он, поймал кулак Франсуа и разжал его пальцы, потом ткнул Пако в бок. Пако перестал дрожать и посмотрел на командира с внезапной надеждой. Успокоился и Франсуа, но он смотрел на командира критически. — Вот что, — сказал Николас, вкладывая в русскую речь столько повелительности и убеждения, чтобы они служили ему переводчиками. — Первое: не валять дурака! — Он скорчил гримасу и начал комически трястись от страха. — Это — нет! — сказал он по-испански.

Пако кивнул, Франсуа молчал и не двигался.

— А за нами придут, — сказал Николас и спросил по-испански: — Ясно?

Ничего не было ясно. Николас показал жестами: оттуда, сзади, из республиканских окопов, придут другие танки с тягачами, придут — фр, фр, фр, — станут вокруг, никого не подпустят, стреляя — тр, тр, тр, — тягач нас зацепит, вытянет, и все уйдем обратно. Ясно?

— Ясно, — закивал Пако.

— Ясно-то ясно, — пробурчал Франсуа. — Но посмотрим…

— А фашисты? — робко спросил Пако, и Франсуа иронически посмотрел на Николаса.

— Фашисты? — прищурился Николас. Этого вопроса он ждал и боялся, но оттягивать ответ было нельзя.

— Что — фашисты? Они думают: мы убиты.

Он ткнул пальцем в себя, в Пако и Франсуа и показал руками падение тел.

— Нет, — сказал Франсуа, — пожара не было, газолин (бензин все называли по-испански) не вспыхнул.

Пако закивал: да, да, газолин не вспыхнул, иначе они бы уже сгорели. Он даже рассмеялся от удовольствия, что не сгорел, но сейчас же нахмурился: во-первых, смеяться сейчас, вероятно, неприлично, во-вторых, фашисты не такие дураки, они поймут, что без пожара никто не мог сгореть.

— Не сгорели — это главное, — сказал Николас. — Ясно? — Чтобы перевести свои слова, он показал длинный нос в сторону фашистов и рассмеялся. Пако понравилось, что можно смеяться, и он расхохотался. Усмехнулся и Франсуа. — Теперь надо ждать, — с облегчением сказал Николас, думая, что разрядил атмосферу. — Ждать, — сказал он по-испански. Это слово он хорошо знал: любимым присловьем испанцев было — «надо подождать».

— Ждать нельзя, — сказал Франсуа, — они сейчас придут. И у них тоже найдутся тягачи. Они заставят нас выйти. Они возьмут нас в плен. Его (он показал на Пако), может быть, и не убьют, но ты знаешь, что они делают с нами, интернационалистами? И тебе, русскому, уж, наверно, не будет лучше.

Николас называл французов «мельницами»: ему