Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

— Ну, пора на работу! Нам — в штаб, а ему (про меня) — к телеграммкам…

Он очень устал в Испании за полтора года, но на вопрос, о чем он мечтает, отвечал: «У меня одна мечта, чтобы мне дали полк. Мы с Гитлером еще не так скоро будем воевать, я бы успел подготовить полк, чтобы он воевал хорошо, а потери нес малые. Неужели я не заслужил этого от советской власти?»

Уезжая, он попросил, чтобы я взял к себе в ТАСС его шофера Пепе: «Я его хорошо доконал, пусть отдохнет с вами». — «Но я тоже иногда езжу на фронт, и работа у нас не легкая». — «А я и не считаю, что испанец его возраста должен проводить войну на курорте». А когда Пепе вспоминал Лоти, на лице его появлялась улыбка обожания.

Вернувшись в Москву, я не застал Лоти…

В жизни каждого человека есть встречи, память о которых для него священна. Такой встречей навсегда осталось для меня знакомство с Львовичем-Лоти.

3

Ранним утром в мое валенсийское «бюро» заходил иногда стройный красивый осетин с осиной талией. В глазах и вокруг тонких губ всегда дрожала легкая усмешка. Входил он пружинистой неслышной походкой и говорил с легким кавказским акцентом:

— Здравствуй! Понимаешь, мы с Линой опять всю ночь не спали. Если это будет продолжаться, завтра возьму в каждую руку по пистолету и пойду наверх к летчикам. Где увижу в номере патефон — бац! А потом пойду по домам вокруг гостиницы. Где увижу петуха — бац! Не будет этих проклятых патефонов и петухов, хоть на час засну.

Несмотря на бессонницу, у него был неизменно свежий вид, румяное лицо, а глаза и губы смеялись.

— Теперь слушай. Я с журналистами говорить не люблю. Война секретное дело, а они болтуны. Я от них бегаю. Когда очень пристают, я им вру. Правда, вру, все выдумываю. Пусть пишут. Но тебя мне жалко. Был фронтовой корреспондент, смотрел на все своими глазами, а теперь посадили тебя к петухам и патефонам. Ты ночью спишь? Ты на своего дружка Лоти не рассчитывай, он и мне лишнего слова не скажет. А я тебе кое-что расскажу, это уже можно писать, хотя в сводку это, наверное, не попадет. Пиши. Наши диверсанты… Нет, так не надо. Диверсанты — это всегда у врага. Пиши так: наши, то есть республиканские, партизаны, пройдя по горам более двух суток, спустились в долину. Где? Так я тебе и скажу! Пиши — на эстремадурском фронте. Это верно, а фронт большой. Спустились в долину и взорвали гидроэлектростанцию. Можешь написать — большую. Она, понимаешь, по нашим понятиям, маленькая, но для Испании… Или лучше напиши — значительную. Нет, еще лучше — единственную в данном районе. Это будет полная правда. Я тебе почему рассказываю? Понимаешь, фашисты-то ведь знают, что мы станцию взорвали. От кого же тогда секрет? А испанцы и наши почему-то про такие вещи считают нужным молчать. Ну и фашисты, понятно, молчат, — зачем им признаваться? Пиши, — может быть, напечатают. В операции принимала участие тринадцатилетняя девочка. Или лучше напиши — четырнадцатилетняя, солиднее будет. Наши ее подобрали в фашистской деревне. У нее фашисты родителей убили, они были коммунисты, то есть отец. Мать заодно расстреляли, она за мужа вступилась. Ох, бой-девка! Все тропинки в горах знает. Первым делом потребовала, чтобы ей винтовку дали — фашистов убивать. Пистолет брать не хотела, из него, говорит, только в ворон стрелять. Имя не скажу, мало ли что… Родителей нет, а может быть, кто-нибудь все-таки остался. Хочу ее в школу послать, не дело для девочки быть диверсантом. То есть партизаном. Не хочет: «После войны пойду». Вот, понимаешь, какой народ испанцы! Замечательный народ! Назад наши отошли с боем. Двоих ранило. На руках принесли.

Осетина Хаджи Мамсурова в Испании звали Ксанти. Кавалерист, участник гражданской войны, он славился той отчаянной кавказской храбростью, которой восторгались Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой. Будь он актером, он был бы совершенным Хаджи-Муратом, Однако в его храбрости не было ничего показного. Она была воздухом, которым он дышал. Но со времен Хаджи-Мурата утекло много воды. Ксанти умел воевать не только на коне — он был одним из самых одаренных советников на войне, где кавалерия практической роли не играла. В том, что штабу мадридской обороны удалось отстоять столицу, была и его, и притом немалая, заслуга. Он из тех людей, которым можно доверить любой участок работы, лишь бы работа была живая. Дипломатом он не был, но его храбрость, прямота, дружеское расположение к людям достигали большего, чем дипломатия.

Лина была и осталась его женой. Молодая аргентинская коммунистка, она впервые в жизни увидала войну. Они познакомились в очень тяжелый час, под бомбежкой. Среди всеобщей паники Ксанти увидал девушку, которая спокойно относилась к происходившему и пыталась даже навести порядок среди солдат. Он сказал себе: «Эту я хотел бы в жены». А Лина, не подозревая о впечатлении, которое она произвела на него, тоже невольно восхищалась в ту минуту его поведением.

И шофер у Ксанти был под стать ему. Он был одержим одним стремлением, вернее, страстью: ездить быстрее всех. Когда другие хвастались, что в небывалый срок куда-нибудь домчались, Ксанти улыбался: «А мы с Муньосом ехали на час меньше». Муньос не знал страха не только перед любой дорогой, но и перед любой трудностью и любой опасностью. Иначе, впрочем, он не был бы шофером Ксанти. Однажды он спас жизнь Эренбургу и мне. Мы ехали с бешеной скоростью в чудовищную жару по раскаленному шоссе. Лопнула покрышка, Муньос удержал руль и не затормозил. Когда мы наконец остановились, Муньос смеясь сказал: «Теперь и вы будете рассказывать, какой шофер Муньос». Кажется, он единственный раз вел машину сравнительно тихо: когда отвозил во Францию беременную Лину.

Страстный интернационалист, Ксанти такой же страстный патриот. Он был совершенно убежден и доказывал это цитатами из истории и литературы, что Осетия родина всей европейской — да что европейской! — мировой культуры. И тогда изумленные собеседники узнавали, что «дикарь Ксанти» прочел горы книг, разбирается в