Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

— Теперь ты, — сказал Николас. — И перебежками, перебежками! — Он схватил руку Франсуа и поскакал по ней пальцами, как раньше по ладони Пако. — Марш!

— Сперва ты, — сказал Франсуа, так и не уняв стука зубов.

— Марш, я говорю! — крикнул Николас — Я командир!

Франсуа вылез в люк и, лежа на земле, сказал:

— Давай вместе!

— Сигай! — не своим голосом крикнул Николас.

Франсуа вскочил и помчался по полю. Фашисты обстреляли его. Николас видел, как он упал, но через секунду вскочил и побежал дальше.

— Направление меняй! — закричал Николас, но Франсуа уже не мог его услышать.

Николас скинул комбинезон, собрал несколько тряпок, сложил все в кучу около бака с бензином, достал письмо и фотографию, поцеловал их, зажег спичку, поднес к ней письмо, потом фотографию, сунул горящую бумагу в тряпку, тряпка вспыхнула, огонь лизнул комбинезон. Николас вылез в люк, вскочил на ноги, глубоко вздохнул, пошатнулся — так свеж был воздух на воле, — оглянулся и побежал. Он услышал выстрелы, упал. Очередь пронеслась над головой. Он выждал минуту, отполз в сторону и, приподнявшись, но пригибаясь к земле, побежал в другом направлении. Фашисты снова настигли его огнем, он снова упал и, не задерживаясь, отполз в сторону. Фашисты продолжали стрелять по тому месту, где он упал. Он вскочил, опять переменил направление, упал, не дожидаясь выстрелов, пополз. Позади раздался взрыв. «Танк!» — мелькнуло в голове, но он даже не обрадовался, а помчался по прямой, пока ошеломленные взрывом фашисты не спохватились. Пуля задела руку. Упав, он снова отполз в сторону, царапая лицо и руки о короткую траву. «Наши давно не стреляют, — подумал он. — Ни артиллерия, ни пехота. Заметили нас. А может быть, Пако уже добежал?»

Как раз в эту минуту началась страшная трескотня. Стреляли республиканцы, и стреляли из всех видов оружия. Пушки били по фашистским окопам, трещали пулеметы и винтовки.

— Милые, — прошептал Николас, — прижимают фашистов, чтобы они не могли стрелять по нас. — Он снова рванулся вперед и побежал зигзагами, не останавливаясь, пока не задохнулся и не закололо в боку. Упав, он подумал: «А половину уже, наверно, отмахал. И с танком в порядке, не оставил им. Узнать бы только, что с Пако и Франсуа».

Передохнув, он снова пополз. Руки дрожали, локти и колени болели. Они были стерты в кровь. Кровь сочилась и из руки, задетой пулей. Он полз долго, потом подумал, что республиканцы могут счесть его убитым и перестанут стрелять. Он вскочил и побежал. Он почти не смотрел вперед, только чтобы не потерять направления, глаза его были прикованы к земле. Снова падая, он вдруг увидал республиканские окопы, полоску дыма над ними. Они были близко, совсем близко.

Он перестал чувствовать боль, забыл о локтях и коленях, полз, полз. Когда он вскочил, окопы были в нескольких десятках шагов. Он увидал головы, высунувшиеся над бруствером. Республиканцы что-то кричали, он не мог разобрать что, но слышал голоса, видел взволнованные, сияющие лица. Не помня себя, он кинулся бежать напрямик и одним прыжком оказался наконец в окопе.

Кто-то обнимал его, кто-то совал ему фляжку с вином, кто-то кричал, кто-то в восторге стрелял в воздух.

Он ничего не видел, ничего не понимал, он переводил дыхание и не мог отдышаться.

— Где? Где? — повторял он. Он хотел узнать, что с Франсуа и Пако, и вдруг забыл их имена.

Его бережно взяли под руки и повели по окопу, как больного. Стрелки, сидевшие у бойниц, сторонились, но каждый пытался хотя бы дотронуться до него.

В ходе сообщения сидел бледный Франсуа. Санитар перевязывал его. Он был ранен в плечо. Рядом на животе лежал Пако. Ему досталось хуже: две пули попали в спину. Ни тот, ни другой не могли говорить. Но глаза их, несмотря на боль, были выразительнее всяких слов.

Ноги Николаса задрожали, он не мог больше стоять. Он сел прямо на землю и сказал:

— Черти! Говорил вам русским языком: пе-ре-беж-ка-ми! А вы!..

Он махнул рукой и, все не замечая, что говорит по-русски, спросил окружавших его солдат, позабывших всякую дисциплину, всякий порядок:

— Не опасно их? А? Выживут?

И опять его поняли. Десятка два голосов с восторгом и наперебой ответили ему:

— Ничего, ничего!..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Кольцов приехал с фронта, зашел ко мне и, не поддержав разговора о самочувствии, забросал меня вопросами о политической жизни, о подготовке конгресса в защиту культуры, а потом сказал:

— Ну, пойду помоюсь с дороги.

Через минуту вбежала Боля — так все звали его секретаршу Болеславскую.

— Михаил Ефимович не у вас? Его надо отвести к врачу.

Я удивился, — Кольцов показался мне спокойным и веселым, как обычно.

— Мы же попали под бомбежку, Михаил Ефимович старался закрыть меня собой, и его контузило.

Тогда я понял, почему Кольцов все время одергивал рукав: контужена была рука, он хотел скрыть, что она перевязана носовым платком. Вместе с Болей мы побежали к нему. Вытираясь полотенцем, он сказал:

— Уже наябедничала! Ни к какому врачу я не пойду. И, пожалуйста, никому ничего не говорите. Всё. Дайте сигарету.

Вечером в его номер пришли генерал Вальтер, командир одной из интербригад, невысокий поляк с пронзительными холодными глазами и бритым наголо черепом, и Мальро. Между ними возник спор, полушутливый, полусерьезный, временами довольно резкий. Вальтер утверждал, что писателям на войне делать нечего, в военном искусстве они ничего не понимают, ищут психологии там, где должна быть дисциплина. (Военные вообще любят эту тему. Когда я как-то приехал к Вальтеру в штаб и начал отказываться от угощения,