Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

страданьем: теперь никто не скажет, что он, старик и видный человек, живущий лучше других, не пострадал, когда страдают все, что он не принес жертвы, что он хуже других. Молодой офицер, вчерашний штатский, командир отличившейся бригады, вызывается в штаб. Там с поздравлениями ему сообщают, что он назначается командиром дивизии. Он с ужасом отказывается от назначения, но в штабе ничего не хотят знать. Вечером он пускает себе пулю в лоб. На столе остается письмо, в котором покойный объясняет, что покончил с собой не из трусости, а потому, что убежден, что не справится на новой должности. «Мне так трудно было даже в бригаде. Не могу нести такую ответственность за стольких людей». В конце письма стояло: «Да здравствует Республика, да здравствует победа!» Если все это индивидуализм…

Ни одна провинция не похожа на другую, не похож человеческий тип. Невысокие, приземистые, коренастые, со склонностью к полноте андалусцы (причем, классические красавицы Севильи — блондинки), высокие сухие кастильцы, с медальными профилями римских императоров, мечтательные астурийцы с песнями, близкими к итальянским (а в Астурии самый верный, самый упорный отряд рабочего класса — горняки), суровые галисийцы, чьи песни еще нежнее. В Испании вообще поют и читают стихи так, как будто песня и стих — второй язык. Люди говорят не только на разных наречиях, но даже на разных языках: язык басков не имеет ничего общего с испанским. Одним — южанам — природа дала все: плодородную землю, ровный теплый климат. Но тысячи га не возделываются: это пастбища для быков; их откармливают годами, чтобы они храбро умерли на арене. Арагонцам достались камни безводных гор, резкие ветры, вековая нищета. В Каталонии нет крупных землевладельцев, в Эстремадуре нет мелких, есть помещики и батраки. Одни живут среди апельсиновых рощ и даже под пальмами, другие среди каменных пустынь. Испанию омывают океан и теплое Средиземное море, а самая дешевая рыба — норвежская треска. Столько старинных городов, каждый со своим лицом, столько памятников архитектуры и музеев есть только в Испании и в Италии. Зато на западе страны сохранилось нечто вроде курных изб. Нигде католическая церковь не была такой всевластной и изуверской, нигде попы и монахи не крали и не развратничали так открыто, и нигде, может быть, человек так не искал внутренней свободы. В драме Кальдерона «Жизнь есть сон» главный герой Сехисмундо произносит знаменитый монолог: почему с детства заключенный отцом в тюрьму полузверь требует свободы? Только потому, что он — человек. И если, несмотря на каталонский и баскский сепаратизм, на то, что жители Сантандера ходят под постоянным дождем, а жителям Кадикса не нужны ни пальто, ни плащ, все же можно говорить о единой Испании, то потому, что эти черты — достоинство и человечность — присущи всем.

Одно — короткое — время моим секретарем был очень больной юноша Феррер. Его отец, профессор, умер. Я пошел на похороны. К дому подъехал катафалк, на облучке сидел кучер, весь в черном, в черной шляпе, с длинным бичом. Лицо его было страшно: трудно выразить словами его уродство и его зверское выражение. Видимо, кучер и сам знал, какое впечатление он производит, и еще рисовался: строил гримасы и хлестал ни в чем не повинных лошадей с каким-то сладострастием. Мне показалось, что на облучке сидит сама смерть. И вдруг я услышал над ухом шепот одного из моих испанских друзей: «Ты видишь это лицо? Это фашизм. Посмотри, это не фашист, это именно фашизм»…

Через несколько дней мой секретарь прислал мне письмо, в котором сообщал, что ушел на фронт; врачи давно признали его совершенно негодным к военной службе, но на фронте добровольцев не осматривают; он же не считал себя больше вправе сидеть в тылу.

Может быть, на похоронах своего отца он тоже увидал лицо фашизма? И может быть, это же лицо увидал однажды Унамуно?

Луис Ландинес, испанский писатель, проведший войну во франкистской зоне, рассказал историю конца Унамуно в подробностях, — в свое время мы знали ее только в общих чертах. Мигель Унамуно, поэт и философ, писатель и блистательный эссеист, автор большого труда о Дон-Кихоте, был признанным главой испанской литературы. Фашисты очень гордились тем, что, оказавшись в их зоне, он был как бы с ними. В первую годовщину фашистского мятежа в знаменитом Саламанкском университете, ректором которого был Унамуно, состоялся торжественный акт. Какое значение придавалось этому, ясно из состава президиума: жена Франко, епископ Пла-и-Даниель, ныне глава всей католической церкви в Испании, Унамуно и генерал Мильян Астрай, бывший командир иностранного легиона, африканский рубака, много раз раненный, почти не человек, а обрубок. С официальной речью выступил какой-то профессор, который к обычному пресмыканию добавил еще такую фразу: «Как хорошо, что мы все здесь — чистые испанцы, и среди нас нет ни каталонцев, ни басков». Когда профессор замолк, встал Унамуно: «Я хочу обратить внимание оратора на то, что по происхождению епископ Пла-и-Даниель — каталонец, я — баск». Начался шум. Мильян Астрай, не разобрав, в чем дело, вскочил и выкрикнул лозунг иностранного легиона: «Да здравствует смерть!» Тогда Унамуно сказал ему: «Вы можете победить, вы не можете убедить». Астрай крикнул в ответ: «Смерть уму!» Унамуно ответил: «Вы вообще не человек, а зверь». Астрай выхватил пистолет и застрелил бы Унамуно, но жена Франко вцепилась в его единственную руку. Унамуно ушел и больше не выходил из дому. Вскоре он умер. Нечего говорить, что его поведение на этом заседании было не случайной вспышкой и что, назвав Астрая зверем, он имел в виду не одного его…

Огромное большинство испанских писателей не совершало ошибки Унамуно, который в начале мятежа был готов увидеть в фашистах националистов и «традиционалистов». Мало того, испанские писатели никогда не пытались остаться «над схваткой».

За пять веков до нашей эры спартанцы обратилась к афинянам с просьбой о военной помощи. Афиняне в насмешку прислали спартанцам учителя грамоты хромого Тиртея. Но Тиртей был поэтом, его патриотические военные гимны так вдохновляли воинов, что спартанцы победили.

В этой легенде безусловно достоверно одно: гимны и песни Тиртея, которые сохранились до наших дней.

Греки воевали немало — главным образом за свою свободу. Римляне воевали гораздо больше — главным образом для того, чтобы лишить свободы других. Пословица «Когда говорит оружие, музы молчат» родилась в Риме. Когда войну ведут завоеватели, поэт либо протестует, либо молчит. Завоеватели могут простить поэту бегство с поля боя, но только не протест. Это