Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Коммунизм тоже казался ему лишь разновидностью обычных политических программ. Он, пожалуй, тоже хотел реформ, которых требовали коммунисты, но не их идей, не революции. Он полагал, что политика только мешает людям. Правда, он с удивлением наблюдал энергию, прямолинейность и реализм коммунистов, столь необычные для Испании. Он приписывал это молодости и неопытности коммунистической партии.

Врасплох застал его не мятеж, а единодушное и решительное сопротивление народа. По-видимому, за последнее время он что-то проглядел.

В первый день мятежа к нему то и дело забегали взволнованные, растерянные поклонники.

— Не выходите на улицу, дон Рамон, везде стреляют, ваша жизнь слишком дорога!

Засуетились пожилые родственницы в его большой холодной квартире и впервые предъявили какие-то права на него.

— Господи, господи, — шептали их бескровные губы, — как это можно стрелять на улице! И не в провинции — в Мадриде! Солдаты должны слушаться офицеров, но офицеры должны слушаться правительства, а теперь все перепуталось и никто не знает, за кем идти. Это хаос. Будьте выше этого, Рамон, не выходите на улицу, не оставляйте нас!

Но дон Рамон вышел на улицу.

Завидев его на тротуаре, знакомые изумлялись: никому не приходило в голову, что на восставших улицах есть место для него.

— Дон Рамон, зачем вы здесь? Дон Рамон, что вы думаете о событиях? Кто победит? Вы, конечно, с нами?

Это говорили и правые, и левые, — впрочем, те, чье собственное участие в событиях ограничивалось этими вопросами. И все прибавляли не без напыщенности:

— Когда говорят пушки, музы молчат.

— Вы думаете? — холодно отвечал дон Рамон. — Я в этом не уверен.

— Вы живете внутренней жизнью, — почтительно говорил собеседник, — и не слышите ничего другого.

— Внутренней? — переспрашивал дон Рамон. — Я хотел бы жить достойной жизнью.

Но, вероятно, он и сам не мог бы сказать в те часы, что искал он на улицах, что находил в глазах раненых солдат и рабочих, о чем говорили с ним знакомые с детства камни, чем жил Мадрид и чем жил он сам.

Дон Рамон пришел в штаб республиканских войск. Его долго водили по величественному зданию министерства, которое стало похоже на вокзал, потом привели в комнату какого-то комиссара. Тот поздоровался сердито, не обращая внимания на подобострастный тон, которым спутники представили дона Рамона. Зато сидевший за соседним столом офицер с настойчивой почтительностью, повторяя непонятные военные термины, начал объяснять положение на фронте. По объяснению выходило, что дело республиканцев безнадежно. Комиссар собирался возразить, но только усмехнулся. Дону Рамону показалось, что комиссар презирает и офицера, и его самого.

В комнату ворвались несколько юношей в одежде, которую все носили в эти дни: синяя спецовка, пустые пулеметные ленты через плечо. Они радостно закричали:

— Мы из Валенсии! Мы никогда не думали, что мы так сильны. Валенсия дала четыреста добровольцев! Но мы ехали четыре дня, потому что по дороге мы везде устраивали митинги, и теперь нас две тысячи!

Такие заявления были часты в первые дни и обычно вызывали общий восторг. Валенсийцы ждали, что комиссар бросится обнимать их. Но он глядел на них в упор, не вставая с места.

— За эти четыре дня мы потеряли Бадахос, — сказал он ровным глухим голосом. — Можете вы отправиться на фронт сейчас же?

— У нас нет оружия!

— Оружия ни у кого нет.

Валенсийцы затихли и начали советоваться шепотом.

— Я хотел бы попасть на фронт, — сказал дон Рамон.

Офицер широко раскрыл глаза.

— Разве вы… (он хотел сказать «с ними», но вовремя спохватился)… с нами?

— Добровольцев принимают в казармах Пятого полка, — сказал комиссар.

— Я был там. Мне предложили вести агитацию. Этого я не умею. И я не состою в партии, а там нужен партийный билет.

— Обратитесь в ваш профсоюз.

— Я не состою в профсоюзе.

— Вы хотите посмотреть, как сражаются другие? — не то с иронией, не то с грустью спросил комиссар. — Присоединитесь к любому офицеру, у которого есть автомобиль.

Он не ждал ничего хорошего от того, что дон Рамон отправится на фронт. Но валенсийцы успели расспросить офицера. Их командир восторженно закричал:

— Конечно, мы берем вас с собой, товарищ писатель! Хотите быть нашим комиссаром? Отряд молодежи, и вы — комиссар! Хотите, мы весь отряд назовем вашим именем?

Задохнувшись, дон Рамон упал на белые камни. Он потерял направление, он не знал, где Мадрид и где враги.

В безжалостном небе показались самолеты. Они шли низко, ничего не боясь. Что-то блеснуло, отделившись от самолета. Это была бомба. Она росла и летела в спину дона Рамона. Кожу на затылке свело. Бомба сделала запятую в воздухе. Взрыв был не так уж страшен. Но страх был унизительным.

Он видел мертвых: еще не остывшие, они, казалось, недоумевали. Раненые твердили, что все потеряно: сражение, Мадрид, республика, счастье. Раненые всегда пессимисты, дон Рамон читал об этом, он не был ранен, но он понимал их. Он хотел быть там, где решается судьба Испании. Но разве тысячелетняя судьба может решиться в одном бессмысленном бою? У дона Рамона нет оружия, он — только зритель. Может быть, поэтому бой кажется ему бессмысленным? Карабканье по горам, дурацкая игра без правил, человек тычется в камни, вслепую бьет артиллерия (фашистская, у республиканцев ее нет), наудачу бросают бомбы самолеты (фашистские, у республиканцев их нет). И этот подлый унизительный страх. Что, если фашисту сказать: «Ты стреляешь в гордость испанской культуры?» Выстрелит ли он тогда в дона Рамона? А если дону Рамону дадут винтовку и скажут, показывая на фашиста: «Стреляй в этого испанца»? Он доволен, что у него нет оружия. Но тогда