Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Испанский язык — прямой потомок латинского. Но испанская поэзия по своему духу куда ближе к греческой. На всем протяжении ее многовековой истории поэты шли в бой вместе со своим народом, и оружие заглушало их голос, только когда Испания покушалась на свободу других.

В конце прошлого века империя, в которой когда-то «не заходило солнце», лишившись последних заморских владений, предстала перед всем миром не только как нищая, разоренная, отсталая, но и как заштатная страна. Кто первым откликнулся на трагедию народа, доведенного правителями до края пропасти? Поэзия — в лице знаменитого свободолюбивого «поколения 98 года».

В XX веке на смену расплывчатым либеральным и анархистским идеям пришло — сперва смутное — стремление к революции, которая даст голодным хлеб, безземельным — землю, угнетенным — справедливость, неграмотным — книгу. Кто заговорил об этом первым — впрочем лишь продолжая и обновляя святые традиции всего испанского искусства? Поэзия — в лице следующего поколения, поколения двадцатых годов.

Когда же великий испанский народ, якобы темный и якобы отсталый, но воистину безоружный, первым принял бой с фашизмом, отечественным и международным, — то, разумеется, гром фашистского оружия не смог заглушить голос испанской музы. Десятки, сотни Тиртеев отдали свою лиру народу-воину.

Среди них были представители старшего поколения — Луис де Тапия, Антонио Мачадо. (Кстати, родной брат Антонио Мачадо — Мануэль Мачадо остался в лагере фашистов; вот его-то лиру и заглушили разрывы немецких и итальянских бомб.) Среди них были начинающие поэты, как Антонио Апарисио, в начале войны находившийся в возрасте новобранца.

Для многих война и поэзия были просто нераздельны: крупнейший из молодых поэтов Мигель Эрнандес был политкомиссаром; политкомиссаром стал и Педро Гарфиас; Антонио Апарисио начал войну простым бойцом; Мануэль Альтолагирре работал во фронтовой типографии, где была отпечатана на трофейной бумаге «Испания в сердце» Неруды. А сколько поэтов и импровизаторов, с именем и безымянных, но в солдатской форме, читали свои стихи и пели бойцам не только на отдыхе, но и в окопах!

Да и многие из тех, кто молчал в годы войны, не сумев обрести новый непривычный голос, вовсе не поддерживали своим молчанием фашизм: Хуан Рамон Хименес покинул Испанию, чтобы так и не возвратиться к Франко, как его ни уговаривали франкисты, в особенности когда он получил Нобелевскую премию; Унамуно, оставшись у Франко, перед смертью бросил франкистам в лицо свою знаменитую фразу: «Вы можете победить, вы не можете убедить».

Убеждал только Тиртей, только поэзия народа.

На войне и для поэта возникают неожиданности, требующие немедленного отклика. Когда народу пришлось самому создать небывалый дотоле тип военной организации, каким явился Пятый полк, могла ли поэзия пройти мимо этого? Из стихов, посвященных Пятому полку, можно было бы составить отдельную и очень большую книгу. Точно так же, когда необученные бойцы Народной армии впервые встретились с танками, то стальные чудовища показались им неодолимыми; но вот матрос Антонио Колль подорвал фашистский танк гранатой, и ему было посвящено, вероятно, не меньше стихов, чем таким полководцам, как Листер и Модесто. Что же, слово «оперативность» военного происхождения; когда муза захотела, чтобы оружие не заглушало ее голоса, и ей пришлось стать оперативной.

Хороша ли, «высока» ли поэзия времен испанской войны или нет, — во всяком случае, она жила с народом, она носила солдатскую пилотку, а иногда и винтовку; и если голос ее бывал порой недостаточно громок, то ведь и те, от имени кого она говорила, были — не по своей вине — очень плохо вооружены и тем не менее почти целых три года сопротивлялись объединенным силам мировой реакции. Поэзия сражалась рядом с ними с первого до последнего дня.

Едва началась война, как фашисты убили Гарсиа Лорку — поэта, который в свои тридцать семь лет был уже известен всему миру. Не прошло и трех лет с окончания испанской войны, как фашисты замучили в тюрьме Мигеля Эрнандеса, который в тридцать один год был самой большой надеждой испанской литературы. Антонио Мачадо пешком перешел испано-французскую границу, чтобы через несколько недель умереть на чужой земле. Вместе с тысячами других антифашистов Рафаэль Альберти, ныне крупнейший испанский поэт, почти тридцать лет не видал родной земли. В этих трагических судьбах есть глубокая верность народу. Молчат мертвые, тоскуют изгнанники, а стихи по-прежнему идут в бой.

Сегодня в Испании родилась новая литература — и поэзия и проза, — достойная преемница старой. Ее представители были детьми или подростками в годы испанской войны. Если новая литература народна, человечна и непримирима к фашизму, — кто знает, может быть, поэты и прозаики сегодняшнего дня детьми слышали не всегда громкие, не всегда красивые, но всегда честные голоса своих предшественников.

Этого мало: и те писатели, которые в первые годы франкистского режима поддерживали его, сегодня находятся в оппозиции.

Я рассказываю все это потому, что борьба оружия и идей, в которой приняли участие делегаты конгресса в защиту культуры (а по существу — в защиту Испании), продолжается. В Испании родилась новая литература, новое искусство, и они — антифранкистские.

5

Тогда испанский народ еще думал, что сможет и убедить, и победить.

Открытие конгресса было очень торжественным. Говорили Негрин, Альварес дель Вайо. Спокойно распоряжался Корпус Барга, один из лучших журналистов, высокий кастилец с орлиным носом. В первый же день выступил Кольцов. Он говорил по-испански, без бумажки. Конгресс приветствовали представители военных частей, рабочих, крестьян. То и дело вспыхивали аплодисменты. В зале сидели писатели всего мира, порою всем известные, порою совсем молодые. Молодая худенькая Анна Зегерс, с глазами серьезными и печальными. Мартин Андерсен-Нексе, с седыми волосами, словно развеваемыми беспрерывным ветром. Темные оливковые лица латиноамериканцев, и среди них светло-шоколадное совсем молодого Николаса Гильена. Несколько человек в испанской военной форме. С ними говорит глубоко штатский старый француз с добрым лицом и мягкими жестами, философ и эссеист Жюльен Бенда. Напряженное внимание на таком русском лице Вишневского — от почти ученического напряжения оно кажется моложе; странно, что он не в тельняшке. Высокая, неизменно прямая фигура и неизменно поднятая голова Фадеева. Веселый, шумный, неумолчный Эгон Эрвин Киш. Светловолосые, голубоглазые англичане, норвежцы, датчане. Коммунисты, социалисты, католики, беспартийные и даже аполитичные.