Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

легко привлечь к оправданию трусости, а не только горя. У вас не оказалось винтовки? Почему вы не подняли винтовки убитого? Ваша часть вела себя далеко не безупречно. Почему вы не воодушевили их? Или вы умеете делать это только в тылу? Любой трус бросит винтовку и скажет: я тоже не хочу воевать рядом с большой дорогой, я хочу уйти по ней. Вы знаете извечный путь Испании? А он знает свой животный страх. Это, конечно, очень красиво, что в зале никто не двинулся с места, когда началась бомбежка, и что ваш голос не дрогнул. Совсем как в пьесе Кальдерона. Но вашим показным спокойствием вы спровоцировали их ответ: продолжать. А если бы бомба упала сюда? Имейте в виду: люди обычно хвастаются бесстрашием, пока не знают опасности, а узнав ее, бегут, ссылаясь на судьбу. Какое право имеете вы подсовывать другим оправдание их трусости и рисковать в то же время их жизнью? Какое право имеете вы требовать от пулеметчика, чтобы он стрелял, пока вы будете размышлять о вечности? Какое право имеете вы сказать солдату: «Народ живет не одними победами, но и поражениями»? Это вы будете жить и после поражения, а он умрет. Или вы заранее уверены, что он вас не поймет, да и не хотите, чтобы он вас понял?

Дон Рамон улыбнулся — для этой улыбки понадобилась вся сила его воли.

— Это вы меня не поняли.

Комиссар не улыбался. Он сказал твердо, сурово и требовательно:

— Допустим. Я пришел учиться у вас. Но если вас можно понять так, как понял я, то не лучше ли вам молчать? Или, может быть, я ошибся, и вы вовсе, не с народом, а только с самим собой?

* * *

В эту ночь фашисты бомбили город без перерыва. Едва сирены давали отбой, как выли снова. Рвались бомбы, ухали зенитки, рыскали прожектора, трассирующие пули цветными цепочками догоняли вражеские самолеты.

Дон Рамон работал. Работой он отвечал комиссару. Горели дрожащие свечи, в минуту затишья звенела люстра. Было пустынно и холодно.

Дон Рамон писал вторую часть своих «Очерков истории Испании». Он хотел доказать, что не впервые Испания стонала в родовых муках, не зная, что родит: живое или мертвое, счастье или горе. Кто может это предсказать? Кто смеет стать повитухой истории?

Так было всегда: непонимающие и фанатики не только оскорбляли, но убивали и жгли. Вот хваленый реализм коммунистов! Не то важно, конечно, что весь мир распинается в уважении к дону Рамону. Вот он наедине с собой. Одинокий, как всегда. Одинокий, как Испания. Дезертир?

Закроются раны, и высохнут слезы, и новое                солнце взойдет. Но старое сердце, испанское сердце твой                внук через Сьерру несет.

Это стихи дона Рамона. Да, в будущее, каким бы оно ни было, ты войдешь со старым сердцем. Но как одиноко бьется оно в черной испанской ночи!

И это отдать? Согласиться, что дисциплина нужнее поэзии, ружейные приемы важнее Дон-Кихота, снабжение дороже вечности?

Но разве это говорят коммунисты? Нет, они говорят другое. И, главное, они делают. Только они делают. Испанское сердце старо, но кто сказал, что оно дряхлое? Не коммунисты. А если так, то, может быть, это говорит дон Рамон? Не желая, но говорит. И, правда, говорит не о народе, а о себе самом? Какое же право?..

Новый налет. Сирены и сразу — громовой удар. Все задрожало, его самого швырнуло в сторону, листочки, на которых он писал, разлетелись. А шум все длился, что-то рушилось, плясали огни в окнах с сорванным затемнением, дым душил. Дон Рамон вскочил с пола. Это рядом. Было темно. Он с трудом открыл входную дверь. Она была чем-то завалена. Он выбежал на улицу. В неверном свете лунного луча он увидал широкий просвет там, где раньше был дом. Над развалинами клубился густой туман: это был дым. Кое-где горели маленькие очаги пожаров, как костры. В небе рвались снаряды, трассирующие пули летели, гасли, потом разрывались, прожектора скрещивались и расходились, как гигантские шпаги. Какие-то люди бежали по улице, но казалось, что они крадутся. Они кричали, но казалось, что они шепчутся. Он побежал за ними. Они говорили, что в разбитом доме, наверно, никто не спасся, они ругали муниципалитет: санитарных машин еще не было. Зажгли факел. Кто-то потребовал, чтобы его погасили. Но раздался крик:

— Там есть раненые!

Они услышали голоса. Звали на помощь. Горько плакал ребенок. Истерически рыдала женщина. Все это было уже привычно в Мадриде.

Его узнали.

— Дон Рамон, вход завален, что нам делать?

Почему, как всегда, от него ждали совета? Почему? Имел ли он право давать советы?

Он сказал самое простое:

— Попробуем отыскать вход.

Откуда-то взялись лопаты и кирки. Внутренняя лестница обрушилась. Стало ясно: на верхних этажах не осталось никого и ничего. Откопали вход в нижнюю квартиру. Сорвался кирпич. Человек оступился и закричал. При свете факела открылось то, что было комнатами. Портрет старика повис боком. Шкаф был в щепах. Кровать сбилась в один комок. Но на окне стоял уцелевший горшок с цветами. Кровать подняли. Под ней оказались трупы. Люди остановились.

— Дальше, дальше! — сказал дон Рамон. — Надо искать живых.

О том, что сам он всю жизнь искал мертвых, он подумал гораздо позже.

И живых нашли. Они лежали, придавленные, и плакали: одни от боли, другие от радости, что их нашли. Старика извлекли из-под трупа жены. Он ничего не понимал, он твердил: «Она упала на меня, она упала на меня…»

Люди уже уходили в другую квартиру, когда дон Рамон почувствовал, что на него кто-то смотрит.