Мишель Фуко в Долине Смерти. Как великий французский философ триповал в Калифорнии - Симеон Уэйд

Студент: Какие обязательные вопросы, если такие имеются, лежат в основе ваших исследований?

Фуко: Мы случайно не говорили об этом вчера вечером, когда кто-то спросил меня, что нам делать сейчас?

Студент: Нет. Например, ваш выбор субъекта. На чем вы основываете его?

Фуко: Ну, это очень трудно сказать. Я мог бы ответить, что касается лично меня, сделать это с гипотетической точки зрения, или попробовать подвести некую теоретическую базу. Я хотел бы сконцентрироваться на втором варианте, на теоретической точке зрения.

У меня состоялся разговор с кем-то вчера вечером. Он сказал:

– Вы занимаетесь такими вещами как безумие, пенитенциарная система и т. д., но они же не имеют никакого отношения к политике.

Ну, я подумал, что он был прав с традиционной марксистской точки зрения. Просто в шестидесятые годы проблемы типа психиатрии и сексуальности считались крайне незначительными, по сравнению с главными политическими вопросами: эксплуатацией рабочих, например.

В то время среди левых во Франции и Европе никто не обращал внимания на вещи вроде психиатрии и сексуальности, поскольку они казались мелкими и неважными. Однако на мой взгляд после десталинизации, начиная с шестидесятых, мы обнаружили, что множество тех из них, которые ранее считались второстепенными, на самом деле играют центральную роль в политическом поле, поскольку политическая власть кроется не только в больших институциональных формах государства, которые мы называем государственным аппаратом.

Власть не работает сама по себе в какой-то отдельно взятой сфере, она делает это во многих местах: в семье, в сексуальной жизни. То, как обращаются с безумцами, гомосексуалистами, как складываются отношения между мужчинами и женщинами и еще многое другое, зависит от нее. Это все политические отношения. Если вы хотите изменить общество, вы не сможете сделать это, не изменив их всех.

Пример Советского Союза крайне показателен. СССР – это страна, относительно которой мы можем утверждать, что после революции там изменились производственные отношения. Правовая система изменилась. А также и политическая. После революции изменились властные институты. Но менее значимые властные отношения в семье, что касается сексуальности, на производстве, среди рабочих и так далее – все они в Советском Союзе по-прежнему такие, как в других Западных странах. То есть на самом деле ничего не изменилось.

Студент: В вашей недавней книге об уголовном кодексе и пенитенциарной системе вы обращаете внимание на важность «Паноптикона» Бентама. В работе «Порядок дискурса» вы указали, что собираетесь исследовать влияние психиатрического дискурса на уголовный кодекс. Сейчас меня интересует, считаете ли вы эталонную тюрьму Бентама частью психиатрического дискурса, или, по вашему мнению, она просто является свидетельством того, как психиатрический дискурс повлиял на уголовный кодекс?

Фуко: Я бы выбрал второе. То есть, я думаю, Бентам придал этому вопросу не только форму, но и содержание. Для него это была действительно новая форма власти, которую можно применять для душевнобольных, а также в массе других случаев.

Студент: Как вы думаете, оказала ли данная работа Бентама влияние сама по себе, или ее можно считать просто одним из примеров того, как проявляется общее влияние научного дискурса?

Фуко: Конечно, Бентам оказал огромное влияние, и его эффект можно увидеть даже «невооруженным взглядом». Ведь многие тюрьмы в США и Европе строились и управлялись прямо в соответствии с идеями Бентама.

В начале двадцатого века в США, но я не помню, где точно, некую тюрьму также посчитали идеально подходящей, с крайне незначительными переделками, для психбольницы. Хотя этому не стоит удивляться. Ведь, если это и был тот случай, что мечта типа «Паноптикона» Бентама и такой параноик оказал огромное влияние, то исключительно по той причине, что тогда новая технология власти строилась во всем обществе. Например, новая система контроля в армии и в школе, при которой дети каждый день находились под наблюдением учителей, и так далее, и тому подобное. Все это происходило в одно и то же время, и весь этот процесс можно найти в параноидальной мечте Бентама. Это параноидальная мечта нашего общества, его параноидальная реальность.

Студент: Возвращаясь назад к двустороннему влиянию и при мысли о том, что центром вашего внимания обычно не является говорящий субъект, стоит ли так выделять Бентама? Пожалуй, он ведь сам находился под влиянием происходившего в школах и в армии в его время? Наверное, все-таки мы не должны фокусироваться непосредственно на нем, пожалуй, важнее сосредоточиться на всех влияниях, исходящих от общества?

Фуко: Да.

Студент: Вы сказали, что мы обязаны работать. Хотим ли мы делать это на самом деле? Работа наш сознательный выбор?

Фуко: Да, у нас есть желание трудиться, мы хотим и даже любим заниматься этим, но работа не является нашей сущностью. Пусть она даже входит в круг наших желаний, это ничего такого не значит. Маркс считал работу сущностью человека. Это, на самом деле, гегельянская концепция. Она очень плохо сочетается с классовой борьбой в девятнадцатом веке.

Возможно вам известно, что Лафарг, зять Маркса, написал маленькую книжицу, которую предпочитают не вспоминать в марксистских кругах. Такое отношение к ней удивляет меня. Безразличие к ней выглядит забавно, даже более того, наводит на определенные мысли. В девятнадцатом столетии он написал книгу о нашей любви к досугу. Для него невозможно представить, что работа является сущностью человека. Между человеком и работой нет особо прочной связи.

Студент: Но мы же этим занимаемся.

Фуко: Чем именно?

Студент: Работаем!

Фуко: Иногда.

Студент: Вы не могли бы объяснить связь между безумием и художником? Пожалуй, на примере Арто. Как мы можем связать безумца Арто с Арто-художником? И вообще, возможно и надо ли это делать?

Фуко: Честно говоря, я не могу ответить на этот вопрос. По сути, в данной связи меня единственно интересует, с чего вдруг, начиная с конца девятнадцатого столетия и до наших дней, безумие было и продолжает оставаться для нас чем-то связанным с гениальностью, красотой, искусством и так далее? Откуда столь странная идея, что если кто-то великий художник, значит он обязательно немного не в себе?

Мы могли бы сказать то же самое о криминале. Когда кто-то совершает нечто вроде очень красивого преступления, люди ведь не думают, что он, возможно, гений и как бы безумие играет свою роль. Связь между сумасшествием и преступлением, и красотой, и искусством, и так далее крайне малопонятна. Я думаю, мы должны попытаться понять, почему она кажется нам очевидной. Но мне не нравится напрямую заниматься вопросами типа: безумцы ли художники и каким образом художники и преступники безумны. Мнение, что такие вещи взаимосвязаны, укоренилось в нашем обществе. Мы считаем это очень типичным.

Студент: