Мишель Фуко в Долине Смерти. Как великий французский философ триповал в Калифорнии - Симеон Уэйд

– Вы покупаете себе продукты на уличных рынках Парижа? – спросил его Джейк.

– Нет, – рассмеялся Фуко. – Я хожу в супермаркет, расположенный на одной улице с моим домом.

Он заметил номер «Нэшнл джиогрэ́фик» рядом и спросил:

– Как, по-вашему, это хороший журнал?

Мы все подтвердили это. Потом ему на глаза попалась газета с материалами о событиях в Ливане и Израиле на первой полосе, и он сообщил, что внимательно следит за происходящим там.

– Я очень симпатизирую Израилю. Я видел, сколь невероятно страдали евреи во время Второй мировой войны. Они должны выжить.

– Вы регулярно читаете газеты? – поинтересовался Джейк.

– Да, я читаю «Монд» каждый день, – ответил Фуко.

Джейк рассказал ему, что, хотя он сам очень внимательно следил за политическими событиями и когда-то принимал участие в движении против войны во Вьетнаме, сейчас в его голове царил хаос.

– В молодости это в порядке вещей, – ответил Фуко. – Если вы не пытаетесь разобраться во всем как следует, такого не происходит. Это хороший знак. В молодости со мной была та же история.

– Стоит ли мне рисковать собственной жизнью? – продолжил Джейк.

– Само собой! Не бойтесь пойти на риск.

– Но мне нужны решения.

– Нет никаких готовых решений.

– Тогда, по крайней мере, какие-то ответы.

– Нет никаких готовых ответов!

После разговора с Джейком Фуко присоединился к Дэвиду, который сидел у камина в гостиной своей лачуги. Пока они знакомились ближе, остальные разбрелись по окружающему лесу в поисках грибов и хвороста.

На крыльце

Спустя какое-то время обитатели Медвежьего каньона снова собрались на крыльце поговорить с Фуко. Джим, философ-плотник, принялся с энтузиазмом разглагольствовать о французском мыслителе Мерло-Понти. Фуко признался рьяно, что сей ученый муж принадлежал к его главным учителям.

– Фактически, – продолжил он, – Мерло-Понти оказал на мое поколение гораздо большее влияние, чем Сартр. Это был беспристрастный ученый, которым мы все могли восхищаться. Он обладал огромной эрудицией и совмещал научную и преподавательскую деятельность с занятием реальной политикой. Он разоблачал сталинизм и рекомендовал нам искать новое понимание Маркса.

– Вы согласны с его идеей «культурного осадка»? – поинтересовался Джим.

– Я бы сформулировал ее следующим образом, – сказал Фуко. – У нас нет личного дискурса, но мы рождаемся в дискурсе.

– Следовательно, нам требуется слушать других, чтобы понять себя, – сказал Джим.

– Да, точно, – подтвердил Фуко.

– Как вы сравнили бы его с Сартром? – спросил Крис.

– Ну, Сартр – последний из пророков и гораздо более труден для понимания, чем Мерло-Понти.

– Вы читали «Критику диалектического разума» Сартра? – поинтересовался Крис.

– Я рассказывал кому-то на вечеринке Майкла и Симеона, что осилил как-то первую главу дважды, но так и не смог продвинуться дальше. Проблема с Сартром в том, что он так никогда и не познакомился с новыми знаниями, полученными историками двадцатого столетия. Он был убежденным марксистом и так и застрял на этом. Как результат – довольно плохо разбирался в истории. И его исторический анализ не может нас ничему научить.

– Вы согласны, что Фернан Бродель – величайший историк двадцатого столетия? – спросил Джим.

– Да, я тоже так считаю, – ответил Фуко.

– А вы не думаете, что экзистенциализм выродился сегодня, превратившись в некое подобие гедонизма, одержимость собственным жизненным опытом в ущерб работе и учебе и собственным мнением? – поинтересовался наш волосатый байкер Джейк громко.

– Да, – согласился с ним Фуко. – Мы забыли, что такое пахать не покладая рук, а с экзистенциализмом необходимо бороться, исходя из этого, помимо прочего.

– А что вы скажете о Грамши? – включился в разговор Кал.

– Он был гораздо более важен для меня в мои молодые годы, когда я являлся членом коммунистической партии, – ответил Фуко. – Грамши узаконил инакомыслие в компартии в те времена, когда каждого заставляли обозначать занимаемую позицию. В любом случае мы можем считать его диссидентом в рамках марксистской парадигмы. И его творческое наследие само по себе достаточно важно, особенно в качестве прецедента. В пятидесятые среди марксистов повсеместно развернулись горячие дебаты о Сталине. Грамши помог нам разобраться с этой сложной ситуацией. Он, скажем так, открыл дорогу для инакомыслия.

Кал спросил Фуко, считает ли он, что Маркс действительно отличал инфраструктуру от надстройки.

Фуко ответил ему:

– Создавая свои книги, Маркс меньше всего думал о них как о научных трудах, он хотел, чтобы они стали руководством к действию, помогли начать диалог с рабочими. Поэтому мы не должны обращаться с ними как с обычными текстами. Нужен ли нам на самом деле популяризатор вроде Альтюссера, чтобы рассказать, о чем в действительности говорил Маркс? Альтюссер очень умный человек, но то, что он говорит о Марксе, это не Маркс. Термины «сущность» и «диалектика» гегелевские; инфраструктура и надстройка разные.

– Вы друзья с Альтюссером? – поинтересовался Кал.

– Он был моим учителем и советчиком, но, по моему глубокому убеждению, Маркс и в мыслях не держал, что его работы будут по косточкам разбирать будущие поколения. Он писал их в качестве ответа на существовавшие в его пору условия, и рассчитывал, что они сразу найдут применение на практике.

– Если сравнивать с Сартром и Альтюссером, какова, по-вашему, роль интеллектуала в обществе? – спросил Джон.

– Я сейчас смотрю на него как на функционера в какой-то степени. Их сегодня существует множество разных видов. Некоторые университетские интеллектуалы сотрудничают с бизнес-интеллектуалами, представители других типов сидят во всевозможных комитетах, решая общественные проблемы. Интеллектуал – это изготовитель инструментов, и он не может диктовать или знать заранее, как его творение используют люди. Даже в этой части он не провидец.

– То есть вы категорически не согласны с точкой зрения ленинистов Лукача о неком авангарде партийных интеллектуалов, знающих невидимую массам истину, – подытожил Кал.

– Абсолютно.

Костер начал гаснуть, поэтому Фуко предложил, что он нарубит еще дров. Когда он пошел к складнице, мы могли наблюдать за ним с крыльца. Дэвид предупредил его о больших гремучих змеях, которых хватало в окрестностях, однако тем самым он нисколько не напугал нашего гостя. Выбрав несколько приличных поленьев, Фуко разрубил их на мелкие части очень быстро. Все удивленно вытаращили глаза. Где известный парижский интеллектуал научился так ловко орудовать топором? Никто и представить не мог, что Вольтер или Сартр справились бы с такой задачей столь же легко.

– Но я же самый обычный человек, – услышал я, как Мишель сказал Джону, который отправился ему на помощь. Как результат, обитатели Медвежьего каньон прозвали его Кантри Джо Фуко, насколько я понимаю, за простые манеры и таланты.

Когда я подошел к нему, он говорил с Джоном о сексуальности.

– Jouissance[10], – как раз произнес он нежно.

– Что вы сказали? – влез я в чужой разговор нетактично, тем самым вдобавок показав, что плохо понимаю французскую речь.

– Jouissance, – повторил Фуко громко, буравя меня взглядом. Казалось, он спрашивал: «Как можно не знать такое слово?» Помимо него в моем присутствии он столь же эмоционально произносил только «amour», «savoir», «vérité»