Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

Взявшись за руки, они медленно идут по улицам, навстречу им идут люди. Людей то больше, то меньше, смотря по какой улице они идут, и когда людей меньше, они останавливаются и целуются, но недолго, потому что Д и н а все время вырывается и оглядывается. А когда людей больше, они только до хруста сжимают друг другу руку, за которую держатся. У одного подъезда они остановились. К и р и л л распахнул дверь.

Дина. Ты так распахнул передо мной эту пыльную дверь, как, наверное, потом, когда станешь академиком, будешь распахивать роскошные двери с раззолоченными ручками перед шикарными женщинами, которых будешь тогда знать.

Кирилл (смеется). Я никого не буду тогда знать, кроме тебя. А ты шагнула в этот темный подъезд так, будто именно здесь наша собственная огромная квартира со стрельчатыми окнами и лесенкой в сад.

Д и н а засмеялась, еще раз шагнула в подъезд и вдруг вскрикнула и побежала. К и р и л л за нею. Из подъезда, застегивая брюки, вышел пьяный. Они бегут, потом снова идут, взявшись за руки. Навстречу и мимо них идут люди. Возле другого подъезда они опять остановились. К и р и л л пропускает Д и н у вперед.

Кирилл. Прошу вас.

Д и н а шагнула и снова вскрикнула, всхлипнула и побежала — из подъезда одна за другой выбежали две тощие кошки. Д и н а бежит, К и р и л л за нею, догнал ее, взял за руку, тяжело дышит.

Кирилл. Повторяю, если тебе нравится, чтобы я весь вечер бегал за тобою буквально, пожалуйста, только, если можешь, не так быстро.

Дина. Мне надоело!

Кирилл. Ого! Глаза у тебя узкие, как у китайца, и совсем белые. Fortissimo. После fortissimo всегда наступает pianissimo. Я знаю. Говори, ну говори наконец все до конца!

Дина. Мне надоело. Мне надоело целоваться в вонючих подъездах и все время оглядываться, будто я делаю что-то стыдное! Мне надоело выслушивать мерзкие советы, которые, когда мы целуемся, дают проходящие по лестнице мужчины! Мне надоело слушать, как, пока мы целуемся, кто-то заходит и мочится внизу в подъезде! Мне надоело всегда выглядеть беременной, потому что у меня нет зимнего пальто и, чтобы гулять с тобой зимой по улицам, я наворачиваю под пальто по три тетиных вязаных платка, потому что я очень боюсь простудиться, потому что если я простужусь, то опять не смогу целоваться с тобой так долго! Мне надоело возиться в ванной со своей одеждой, на которую в этих проклятых подъездах налипает что-то такое, чего не отодрать никакими силами, и мне надоело слушать бесконечные тетины «увы — ха-ха» и шуточки над моей одеждой: «Ты что, по чердакам в ней лазаешь?» И мне надоело молчать! И уж если я скажу, то скажу все — да! да! да! Я лажу по чердакам, как ободранная мартовская шелудивая кошка! Потому что, не по метрике, а на самом деле, мне, может быть, уже в этом году будет даже двадцать четыре года! Я почти старая дева! А в старые времена я давно бы ею считалась! А мне негде любить и быть любимой! Мне надоело видеть наш свадебный день во сне! И я не хочу, чтобы это произошло со мной, как с крысой в подъезде или как с ежихой в лесу. А мне, конечно, ответят — потерпи, подожди, у тебя все еще будет, а я им отвечу — вы захотели есть с первого дня, как родились?! А если бы вас попросили подождать недельку-другую, разве от вас бы что-нибудь зависело?

Она быстро пошла от К и р и л л а, К и р и л л догнал, пошел рядом.

Кирилл. Ты у меня умница, ты все понимаешь.

Дина. Нет.

Кирилл. Отчего у тебя покраснело ухо?

Дина. Не знаю.

Кирилл. Если бы ты не была умницей, то не могла бы так сказать.

Дина. Ну и что? От этого ничего не зависит.

Кирилл. Зависит.

Дина. Что?

Кирилл. Моя любовь. (Д и н а остановилась.) У тебя красные оба уха. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так покраснел одними ушами, чтобы лицо оставалось белым, а уши красные.

Дина. У тебя нет…

Кирилл. Что? Говори.

Дина. Нет.

Кирилл. Говори.

Дина. Нет.

Кирилл. Говори.

Дина. Нет. В общем… куда бы… к кому бы можно было бы сегодня… пусть на ночь..

Кирилл. Нет! Ни за что! Они решат, что и с тобой так же можно.

Дина. Я им все объясню.

Кирилл. Им ничего нельзя объяснить. Они верят всему только на ощупь. В тех домах, куда, я знаю, можно зайти запросто вдвоем, бывают только определенные женщины.

Дина. Откуда ты знаешь?

Кирилл. Эта улица наша. Она до сих пор освещена солнцем и совершенно безлюдна. (Смеясь напевает.) «На нашей улице стоим сейчас с тобой, на нашей улице, от солнца золотой…»

Дина. Откуда ты знаешь, какие они?

Кирилл. Глазищи у тебя сейчас громадные и черные. Так что не делай вид, что злишься.

Дина. Откуда ты знаешь?!

Пауза. Д и н а вырвалась и побежала вперед по улице, прочь от К и р и л л а.

Кирилл (кричит). Мне удивительно приятно за тобой бегать, как, наверное, собаке за хозяином! (Д и н а остановилась, махнула ему рукой. К и р и л л остановился.) Такой жест может обозначать только одно — иди в другую сторону! Ты правда хочешь, чтобы я ушел?

Дина. Да.

Она медленно пошла от него. Он постоял немного и пошел за ней. Так они идут друг за другом. Мимо них и навстречу им, разделяя их, идут люди. Музыка. Вариации на тему пьесы Чайковского «Болезнь куклы».

Кирилл (в зал). Я не заметил, когда выпустил ее из вида. Я подумал, что она свернула в переулок. Так тоже можно пройти к ее дому — немного дольше, зато меньше машин и людей. Я все еще медленно шел за нею, чтобы незаметно проводить ее до дома, когда заметил в конце улицы, на которую только что свернул, смешную картинку.

Освещение меняется, слышны звуки улицы, но они замедленны, и все вокруг происходит замедленно, как во сне. Появляются машина, Д и н а и «маленький».

Кирилл. Я сразу вспомнил, что уже видел этого маленького. И эту машину. Недавно. Уже при ней. В одном из тех домов, куда я захожу иногда поздно вечером с бутылкой вина. Там в креслах и за столом маленький выглядел очень высоким и очень красивым. Он тогда даже представился мне — Фима… или Фомин, кажется. Когда я рано утром вышел из того