Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

золото, а может, брильянты искали, кто их знает. Я тогда на сенокосе была, сено в стога с девками метала, а парень один из геологов этих остановился у копны, стоит как вкопанный и глаз от меня не отрывает. Девчата его на смех подняли, а он все стоит, будто не слышит, и на меня смотрит как на Богородицу. Я сначала украдкой все взглядывала, потом и сама как остолбенела. А волосы у него на солнце — веришь, горят, как золото горят, и глаза — голубые, голубее неба в тот день. Солнце зашло, а волосы у него все равно в темноте сияют… и борода. Говорят, у каждого человека в волосах есть золото, так у него, видно, целый кошель золота был в волосах рассыпан. Только глаза ночью черные сделались. Так солнце зашло, сумерки стали, девки с поля ушли — кликали меня, кликали, да так и ушли, не дождавшись, а мы с ним все стоим у стогов и стоим. Как совсем темно стало, он из рюкзака свечник со свечами достал и все тридцать две свечи зажег. Провели мы с ним ночь в стогу. И что это была за ночь, дочка! Как на краю жизни и смерти. Много хотеть — оно тоже вредно. Потом обида на жизнь остается. А жизнь… она ни в чем не повинная: требуем мы от нее всего для себя, всего-всего, а у нее на всех всего нет. Сыты, обуты, одеты — и то слава богу, а еще полдачки, может быть, будет. Чего еще надо? Любовь? А меня вот любовь моя быстрая нисколько не обидела. Уж не тебе, девушка, мне говорить, да ты ведь небось уже давно все знаешь, и какая это ночь у меня была, ни секунды глаз он мне не дал сомкнуть, за одну ночь всю мировую любовь познала, и больше ничего не хочу, и больше ни о чем не жалею — все равно такого не повторится, ведь любила я его, и как перед смертью любила, любила, как хоронила, а уж что рыдала — и от счастья, и от горя несказанного: знала — уже не увижу… На ледник ушел. Упал он с того ледника, или, может, у него по такой, как я, в каждой деревне имелось — кто его знает. Только не видела я его больше. А как полнеть стала, мать моя, бабушка твоя, покойница, поедом меня заела: мол, у нас, Левкиных, отродясь такого сраму не бывало. Ну, послушала я, потерпела, да и ушла в город. Дворником устроилась… Одна у меня весточка от него осталась — ты. (Обнимает дочь.) Злата моя! Да свечник этот. Бери, говорят, свечник этот, он из другого века, редкий.

Злата. Фигура, говоришь, у меня, мама, хорошая? А чем она хорошая?

Клавдия Никодимовна. Ну, талия очень тонкая, я такой и не видывала прежде, у меня до родов талия тоже очень тонкая была, на всю деревню славилась, а далеко до твоей, ноги у тебя стройные, длинные, таз очень широкий, грудь очень красивая при такой талии… и полная.

Злата. Ну, грудь — это вперед забежать надо. А сзади что у меня еще красивое?

Клавдия Никодимовна. Ноги, плечи узкие, шея длинная. Сзади ты красавица!

Злата. Красавица!.. А долго ли, мама, парень может сзади ходить и в лицо не заглядывать?

Клавдия Никодимовна. Нет, парень долго не может. Для парня лицо важнее фигуры. Парню непременно как можно скорее в лицо заглянуть нужно. Как понравится ему фигура и ноги, он непременно обгонит и в лицо посмотрит. Я сколько раз на улице видела. Да и сама давеча иду — вижу, девушка идет, ножки точеные, таз, шея и все прочее, я и забежала вперед посмотреть, а она — как яблоко печеное, лет под шестьдесят, тьфу ты. Так тоже нехорошо.

Злата. Нехорошо, говоришь?.. Ты мне подари насовсем твое платье с горохами!

Клавдия Никодимовна. Это зачем? Оно же тебе велико. Оно же на тебе как балахон болтаться будет.

Злата. Вот и хорошо. Я теперь только в нем ходить буду. Вот и хорошо, что как балахон. А то в моей юбке серой кто-нибудь увидит мою фигуру и пойдет за ней, а потом, как ты, забежит вперед, оглянется и скажет — тьфу! — как ты! Так дай платье.

Клавдия Никодимовна. Да отлепись ты от зеркала! Фигура — тоже богатство, подарок человеку, хорошую фигуру днем с огнем не сыщешь. Волосы — золотые, а ты и вовсе себя изуродовать хочешь! С лица воды не пить. Девка ты хорошая, работящая, покладистая, чистая, пол садового участка раздобудем — я кое-что подкопила, — не бойся, привыкнет, сначала в темноте, а потом и на свету не отвернется, вон у сестры Лиды Носовой парень хромой, так она все набивается познакомить вас, мы уж и о садовом участочке поговорили…

Злата. Я не хочу! Я не хочу в темноте! Я не хочу пол садового участка! Я не хочу хромого! Я хочу высокого и красивого — и чтобы он на свету любил меня такую, какая есть!

Поворачивается. Теперь видно, что левая половина ее лица покрыта иссиня-красными рубцами.

Ты письма сегодня из ящика не вынимала?

Клавдия Никодимовна. Нет.

Злата. Странно…

Клавдия Никодимовна. Да каких писем? Что ты заладила все про письма? Тебе, что ли, кто-нибудь пишет?

Злата. Ну, пишет. Так ты не вынимала?

Клавдия Никодимовна. Нет. (Пауза.) А что, и про любовь, верно, пишет?

З л а т а молчит.

Клавдия Никодимовна. Про любовь?

Злата. Да.

Клавдия Никодимовна. И про какую такую любовь он тебе пишет?

Злата (подходит к зеркалу). Так уж неделю целую ни про какую любовь не пишет.

Клавдия Никодимовна. А писал-то прежде сколько?

Злата. Месяц уже.

Клавдия Никодимовна. А про что писал?

Злата (застыла у зеркала). Да ну его, мама. Не пишет же. Вторую неделю.

Клавдия Никодимовна. Ну все же, про что писал? И где ты с ним познакомилась?

Злата. А я и не знакомилась. Я его не знаю. Стали вдруг приходить письма — и всё.

Клавдия Никодимовна. Как это — всё? Это что же, как международная детская игра, что ли? А адрес он откуда узнал?

Злата (рассматривая себя в зеркало). Откуда я знаю! Может быть, со спины меня увидел и на улице пошел, где живу, выследил. А потом забежал вперед и…

Клавдия Никодимовна. А чего писал хоть?

Злата. Писал, что не хочет говорить, где меня видел, но что я ему очень нравлюсь и что он бы очень хотел со мной встречаться. Он студент, учится в сельскохозяйственном институте