Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Серкебай побледнел, задетый этими словами, но не решился ни возражать, ни оправдываться. Лепешка застряла у него в горле.
Жалмен, не обращая внимания на его состояние, продолжал, все повышая тон:
— А я еще считал тебя умной головой! Ха! Оказывается, у тебя кишки вместо мозгов. Отеген, которого все за дурака считают, и то мудрей тебя во сто крат. Он-то выполнил все, что ему было поручено. И еще сообразил привезти арбу в лес и наговорить на Омирбека! Так он вошел в доверие к Жиемурату. Впрочем, насчет Омирбека, это ему ходжа подсказал. Тоже — башковитый мужик! А суфи Калмен? Вот уж кто хитро действовал: подбросил этому дурачью ядовитую приманку, на которую первым клюнул Омирбек, а сам — в сторону. А ты? Мелкий жулик, разбогатевший стараниями отца! Деревянная лошадь, которая сама — ни взад, ни вперед!
Серкебай обливался потом, во рту у него пересохло, он тяжело дышал, но ни слова не проронил в свое оправдание — понимал, что этим только еще больше разгневал бы Жалмена, который уже закусил удила.
Едва ворочая языком от страха, он спросил:
— Что же теперь делать-то?
— Что делать, что делать!.. Раньше нужно было об этом думать. ГПУ ведь не забрало всех, кто был на тое. Вот и потерся бы среди них, поглядел, послушал. Там собирались люди из разных аулов — неужто не нашлось бы таких, кто согласился бы идти с нами одной дорогой? Нам бы любой пригодился — будь он из аула Ауедек или Ак терека, Самамбая или Маржан тама. — Жалмен скрипнул зубами. — Эх, не тех схватили джигиты из ГПУ — надо было им тебя заграбастать!
Серкебай сидел молча, не притрагиваясь к еде и чаю: кусок не шел в горло, а чай давно остыл. От ругани Жалмена его начало даже знобить, во всем теле чувствовалась слабость, у него не достало бы сил поднять пиалу.
Жалмен остро взглянул на него:
— Ты мастер только врагам нашим давать дельные советы. На это-то ума у тебя хватает!
Он, сам того не ведая, повторил слова, которыми Серкебай похвалялся недавно перед Жиемуратом, и тот сжался еще больше. А Жалмен жестко, повелительно продолжал:
— Сам их надоумил насчет конторы — сам и исправляй свой промах. Все труды Жиемурата должны пойти прахом — понял? А для этого надо поджечь дом, и заготовленные деревья, и камыш. И это сделаешь ты!
— Жалеке... — голос у Серкебая дрожал. — Ты же сам был против поджога. Помнишь, говорил: лишний шум будет, начнется расследование... Если б мы подожгли все до ареста Омирбека, то и это можно было бы на него свалить. А сейчас — на кого?
— Я и говорю: гнилой турангиль! — пренебрежительно бросил Жалмен. — Труса празднуешь? Вспомни-ка поговорку: при желании можно и снег поджечь. Хе! Тоже мне, забота: на кого свалить поджог. Да хотя бы на Темирбека. Пока жив дружок в ГПУ — все можно провернуть так, что и не подкопаешься.
— Нет, Жалеке, можешь обижаться, но не дело ты говоришь. Ты знаешь: хоть ты и моложе нас, но для нас ты старший, и мы во всем тебя слушаемся. И с пути, на который я встал, я не собираюсь сворачивать... Куда ты, туда и я. Но с поджогом — это затея опасная и неразумная. Контору-то не Жиемурат строит — весь аул. Сгорит она, так назавтра же Жиемурат соберет людей и скажет: это ваш труд предан огню! Сколько пота вы на стройке пролили, а кто-то не посчитался с этим: значит, это и ваш враг! Вот и опять все обернется в его пользу. Народ озлобится и пойдет за Жиемуратом. Нет, пускай уж они достроят свою контору, что от этого изменится? Ведь сожжем одну — нетрудно сладить другую...
Как ни был взбешен Жалмен, но он отдал должное рассудительности Серкебая и даже обрадовался. Ему стало ясно, что на Серкебая можно твердо надеяться, они связаны крепкой веревочкой, и даже в тяжкую минуту, даже под угрозой разоблачения, Серкебай его не предаст.
Однако при своем самолюбии он не мог отступиться от уже высказанных намерений — это, как он полагал, уронило бы его в глазах подчиненных. Он продолжал настаивать на поджоге, Серкебай продолжал упираться.
И неизвестно, сколько бы еще длился их спор, если бы не появилась Ажар и не предупредила, что Жиемурат обещал прийти к обеду и вот-вот пожалует.
Они разошлись — каждый при своем мнении.
* * *
Огромным белым одеялом, защищающим землю от холода, простерся снег — и не видно ему ни конца, ни края. Дорога от аула Курама до леса похожа на черную нить, которой прострочено это одеяло.
По дороге катится арба, на арбе — двое, уши их козьих шапок опущены. Они глядят вперед, не отворачивая лиц от резкого встречного ветра. Когда колеса арбы попадают в яму, скрытую снегом, джигиты, сидящие на передке, со смехом хватаются друг за друга.
Это Жиемурат и Давлетбай. Они едут в лес за последним нарубленным турангилем.
Взглянув в лицо Давлетбая, покрасневшее на морозе, Жиемурат улыбнулся:
— Нос у тебя — как у пьяницы!.. Давай-ка пересаживайся назад, за мою спину. А я буду за арбакеша.
Давлетбай крепче вцепился в поводья:
— Вовсе я не замерз!
Жиемурат замолчал, задумчиво смотря на заснеженную степь. Мимо проплывали припорошенные снежком, бледно-бурые кусты тамариска, росшего вдоль дороги, еле проглядывающий из-под снега приземистый карабарак и жантак — трава пустыни, колючка. Голо, безжизненно вокруг.
А Жиемурат уже видел эту степь в зелени первых всходов, в пене созревшего хлопчатника, не мертвой, а плодоносящей. Он не мог утерпеть, чтобы не поделиться своей мечтой с Давлетбаем:
— Гляди, братец, сколько тут земли!.. Какой простор!.. И ведь чистый чернозем. Думаю, в ближайшее же время можно освоить самое малое гектаров пятьсот. И планировки проводить не надо — только выкорчевать тамариск.
Он снова погрузился в раздумья. Давлетбай время от времени тонким прутом подхлестывал быка, тот ускорял шаг, арба дергалась.
