Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Когда старик уже заканчивал колоть дрова, он увидел проходившего мимо Омирбека и зазвал его к себе.

Суфи, лежавший на почетном месте и занимавший чуть не всю кошму, с недовольным видом и без особой охоты потеснился.

Когла Омирбек уселся рядом, Бектурсын, глотнув из пиалы, где после суфи еще оставалось немного кокнара, сумрачно проговорил:

— Этот той вот у меня где, — он провел ребром ладони по горлу. — До сих пор из-за него мучаюсь.

Омирбек, выцедив в себя целую пиалу кокнара, поинтересовался:

— Это как же?

— Да вот так. Затаскали в ГПУ. Как допросят, так берут письменную клятву, чтобы я, значит, никому ни слова.

Суфи, казалось, уже спавший, вдруг открыл глаза, но сделал вид, будто не слышал разговора между хозяином и Омирбеком, а только восхищенно поцокал языком:

— Пай-пай, ну и крепкий у тебя кокнар! — старики вежливо промолчали, а суфи неожиданно заговорил о ходже. — Что вы про нашего ходжу думаете? Золотой человек, а?.. Сама доброта.

— Да, всем он по душе пришелся, — подтвердил Омирбек. — Вон как об Улмекен-то заботится.

— Ходжа достоин всяческого уважения. Зло-то легко творить. А вот на доброе дело не всякий способен. И те, кто почитает праведника, взявшего на себя заботу о сирых и обездоленных, наверняка попадут в рай.

— Так, наверно, в Коране сказано? — спросил Омирбек.

Суфи важно кивнул:

— Разумеется. Разве бы я осмелился проповедовать истины, не запечатленные в святых книгах?

— А почему же мы тогда не почитаем Советскую власть? Ведь она пригрела не одного сироту да бедняка. А как у нас в ауле на ее заботу ответили? Пролили кровь ее посланца, неповинную кровь...

Суфи не нашелся, что ответить, и притворился задремавшим, борода его уткнулась в грудь. Но скоро он поднял голову и, допив остывший чай, сказал:

— Айтжан — большевик.

— Так большевики и советская власть — одно.

— Кхм... Да мы бы к ним с полным уважением, если бы они не мутили народ, не сеяли рознь и вражду, не выступали бы против аллаха и его верных слуг.

Старики слушали суфи с удивлением. Прежде он не дерзал открыто высказываться против большевиков, старался держаться подальше от политики. С чего это он вдруг так осмелел? Видно, кокнар ударил ему в голову. Полагая, что суфи разболтался спьяна, старики не перечили ему, а он, видя, как они покачивают головами, принял это за молчаливую поддержку своих слов и продолжал:

— Говорят, у вас будет партячейка. И Жиемурат намерен в ней верховодить. Потому он и отсылает Дарменбая на учебу.

— А я слышал, что он собирается уехать после уборки, — сказал Бектурсын.

— Верно, и я об этом слышал, — подтвердил Омирбек, гладя свою белую бороду.

— Как же, уедет он по своей воле! Вот если ему помешают забрать в руки партячейку — тогда, конечно, что ему тут делать?

Омирбек нахмурился. Он успел уже привязаться к Жиемурату, ему нравилось, что тот тверд в своих намерениях, умеет держать слово, понимает душу честного труженика, хлопочет о вдовах и сиротах, и каждое слово, произнесенное против этого славного джигита, причиняло старику боль.

Не желая давать его в обиду, Омирбек сказал:

— А я так думаю, что все это пустые разговоры — про нашего Жиемурата. Языки-то у людей без привязи. Парень приехал к нам создавать колхоз — какой же ему прок уезжать с пустыми руками?

— Да кому ж это неизвестно, что он тут ради колхоза! — и голос, и глаза у суфи были трезвые, словно он и не пил кокнар. — Он сам нам об этом говорил. Только есть хорошая пословица: пускай лучше в скачке победит свой на жеребенке, чем чужой на иноходце. Так что было бы куда сподручней, ежели бы всем у нас заправлял кто-нибудь из наших, аульных.

Омирбек сердито глянул на суфи:

— Слышал бы вас Жиемурат.

— А ты пойди донеси! — суфи залился тихим смехом. — Больно я испугался!

— Что я, мальчишка, ябедничать? — Омирбек насупил седые брови. — Неладное говоришь!

Суфи иронически посмеивался, дабы показать, что его не так-то легко сбить с толку, а на душе у него скребли кошки.

Он явился сюда, чтобы припугнуть Бектурсына намеками на его участие в убийстве Айтжана и прибрать его к рукам. Этот проклятый Омирбек сегодня попутал ему все карты. Откуда он только взялся, шайтан его побери! А он сам-то тоже хорош, распустил язык!.. Хотел указывать — пришлось спорить. Промашку дал, промашку! Бектурсын-то, кажется, держит сторону Омирбека, все поддакивает ему, а суфи и не слушает. Верно говорится: будешь труса все время пугать — так он осмелеет. Бектурсыну так часто повторяли, будто он повинен в гибели Айтжана, что угрожающие намеки перестали, видно, на него действовать. Суфи все больше чувствовал, что нынче перестарался. С этими людьми ухо надо держать востро и не очень-то откровенничать.

Пиалы с чаем уже опустели, а огонь в очаге горел высоко, ярко, и тепло от него нагоняло дремотную истому.

Жена Бектурсына, которой пока не нужно было ухаживать за гостями, получив передышку, принялась мотать пряжу.

Следя за тем, как мелькает в ее руках моток, Бектурсын сказал:

— Ты бы все-таки побереглась: узнает Жиемурат, что прядешь хлопок, так нам обоим не поздоровится.

— А чем жить крестьянам? — поспешно вставил суфи. — Будет и Жиемурат прижимать народ, так это против него же обернется!

Омирбек погладил бороду:

— Опять не то говоришь! Как это чем жить? Сдашь хлопок государству, оно тебе заплатит деньги. А на деньги можно купить что душа пожелает. Мой тебе совет, келин, не увлекайся пряжей, беду наживешь.

Приближался срок послеобеденной молитвы. Суфи вышел во двор, чтобы совершить ритуальное омовение. Омирбек и Бектурсын последовали его примеру.

* * *

Как ни старались аульные активисты обеспечить своевременную сдачу хлопка государству, как ни напрягали силы сами крестьяне на уборке хлопчатника, — на приемный пункт хлопка попало куда меньше, чем предполагалось