Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Ладно, потом потолкуем. Только вот что сделай: говори всем, что после уборки хлопка Жиемурат насовсем уедет из аула. Понял? А пока прощай.

Ходжа с чувством облегчения вскарабкался на ослика и погнал его к дому Улмекен.

По дороге он подумал о бедной женщине — ходжа успел к ней привязаться, и к ней, и к ее сыну. Он думал, какая она добрая, честная, серьезная, и уже жалел о своих словах, сказанных Жалмену, — будто она к нему «всей душой». Кто знает, что на уме этого человека: может, он что дурное задумал против Улмекен? А она, не дай бог, еще решит, что тут и ходжа замешан, что это он повинен в ее новой беде, ох, доведаться бы, какой! И тогда — прощай, покойная, уютная жизнь в доме радушной, заботливой вдовы!

Улмекен возилась у очага, готовя ужин. Заслышав стук копыт во дворе, она вышла и, когда ходжа спешился, отвела ослика к хозяину, Омирбеку.

За ужином ходжа был веселый, оживленный. Он рассказал, как сдавал хлопок на приемный пункт, сколько там было народу — чуть не весь аул, и как Жиемурат и Жалмен помогли ему получить деньги, причитавшиеся Улмекен еще за прошлогодний хлопок. У вдовы просветлело лицо:

— До чего же хорошие люди! Как о других-то пекутся. Дай-то бог им организовать колхоз! Уж так бы я была рада за них. И душа покойного порадовалась бы вместе со мной.

— Да, дай-то бог... Тогда и безродные вышли бы в люди, и всем бы, как молвится, по лепешке досталось: и бедным, и богатым. В дружной-то семье и такие бедолаги, как мы, обрели бы силу. Возле сильного и слабый сильным делается... Да только поговаривают, будто, как закончится уборка, так Жиемурат уедет от нас.

От этой вести Улмекен приуныла. Она хотела было сказать, что тогда, значит, батрачком останется над ними хозяином, но вовремя сдержалась, вспомнив, как ходжа защищал Жалмена.

Заметив тень на ее лице, ходжа решил, что она опять горюет о муже, и ободряюще проговорил:

— Келин, что проку-то раны свои бередить? Что ушло, того все одно уже не вернешь. Хоть бы ты и в тысячу раз больше слез лила да кручинилась. Только сама ослабнешь! Рождение, смерть — все в воле божьей. Ты уж крепись. О сыне думай, для него себя береги. Отныне твое счастье — в его счастье, да будет его жизнь легка и безоблачна!

Улмекен было неловко перед ходжой: человек намаялся за день, ради нее же стараясь, а теперь ему приходится еще и утешать ее. Слабо улыбнувшись, она сказала:

— Хорошо, кайнага, не стану больше себя изводить — ни мне, ни другим от этого не легче. Надо мириться с тем, что предначертано аллахом. А Жиемурату и Жалмену спасибо за их доброту, дай им бог счастья! И тебя, кайнага, пусть одарит аллах своими милостями и на этом, и на том свете... Ох, жаль только, что этот добрый джигит покидает нас, — со вздохом добавила она.

— Жить-то всем хочется.

— Как ты сказал, кайнага?

— Я говорю: кому охота от ножа-то погибать. Жиемурат, видно, смекнул, что ежели он будет тут за колхоз ратовать, так и с ним могут расправиться. Вот и порешил удрать, от греха подальше.

— А не слышал, кайнага, как в других-то местах с колхозами?

— Да всякое толкуют. Где, вроде, появились колхозы а где — приказали долго жить.

— Как так?

— Ну, распустили их, что ли. Да я ведь понаслышке об этом знаю. Мало ли что люди болтают.

— Мой-то хозяин все волновался — как бы наш аул не отстал от других, не припоздал бы с колхозом-то. Ох, и зачем он только так торопился! Вот и накликал беду на свою голову.

— А как ему было не торопиться? Он ведь большевик. Нелегко ему приходилось, жил меж двух огней. Райком-то, говорят, ох, как на них нажимал! Как он мог пойти против райкома?

В люльке заплакал ребенок. Ходжа, оставив горячую пиалу, вскочил с места и поспешил к малышу.

13

Хотя все в ауле и знали, что Айхан и Дарменбай учатся грамоте, готовясь к отъезду в город, никто всерьез не верил, что они и вправду уедут.

Однако скоро стало известно, что район торопит Жиемурата с отправкой его «учеников» и они вот-вот должны оставить аул.

Кое-кого всполошила эта весть. Суфи Калмен тут же бросился к Жалмену, тот выслушал его со снисходительной усмешкой.

— Не порите горячку, суфи. Пусть себе едут. Я же говорил — так для нас даже лучше.

Ответ этот не успокоил суфи, он не находил себе места от растерянности и тревоги. В таких случаях он обычно старался уйти из дома, заглядывал к кому-нибудь из соседей и, посидев там за кокнаром, постепенно обретал душевное равновесие. Чаще других он наведывался к Бектурсыну-кылкалы — к Бектурсыну в козьей шубе. Так прозвали его потому, что он ни зимой, ни летом не расставался со своей шубой из козьей сыромяти.

Приход суфи доставлял старому Бектурсыну мало радости. Тот взял за правило каждый раз напоминать старику, что это у него в доме справлялся той, оборотившийся потом поминками, да еще добавлял зловеще:

— Уж не умышленно ли ты закатил этот той — чтоб под шумок легче было убрать Айтжана?

Не один суфи высказывал подобные подозрения: Жалмен в разговорах с Бектурсыном тоже с каким-то значением упоминал о гибели Айтжана, пристально глядя в глаза старику.

Бектурсын уже привык к подобным намекам, и все-таки при словах суфи у него холодом обдавало сердце, а суфи словно считал, что если он явится к старику без этих слов, так тот не угостит его чаем.

Вот и теперь, пожаловав к Бектурсыну, он завел речь о злополучном тое, об убийстве Айтжана, и у старика зашлось сердце, он пробормотал в ответ что-то невнятное, однако радушно предложил гостю место на кошме — не без оснований полагая, что тот пришел побаловаться кокнаром.

Сам же, накинув на плечи козью шубу, вышел во двор за дровами.

Бектурсын славился своим гостеприимством, щедрым хлебосольством, кто бы ни посетил его дом — он