Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

государству, всполошила Улмекен: нужно было поторапливаться. А когда Жиемурат сказал ей, что крестьяне, которые сдадут больше хлопка, получат от государства больше зерна и денег, она почувствовала себя словно бы даже виноватой: вон как советская власть о них печется — разве можно ее подводить? Покойный муж засеял хлопком около трех танапов, хлопок дружно раскрывался, и Улмекен понимала, что одной ей с уборкой не управиться. Она хотела было попросить, чтобы ей помогли, но в эту страдную пору все работали, выбиваясь из сил. Ничего не оставалось, как самой выйти в поле, с ребенком на руках.

Уложив сына на землю, Улмекен собирала хлопок, но относить полные мешки на хлопкопункт она уже не могла: не с кем было оставить малыша.

Время от времени Жиемурат присылал ей на подмогу свободных людей, а иногда и сам тащил ее хлопок на приемный пункт.

Улмекен чувствовала себя неловко: вот, села на шею доброму человеку! Проще всего было поделиться своими заботами с ходжой, своим постоянным жильцом и добровольным помощником, и предложить ему — конечно, за плату — поработать с ней в поле. Но и с ним она совестилась начать разговор: ведь ей еще ни разу в жизни не доводилось нанимать работников. Все же, видя, что иного выхода у нее не остается, Улмекен решилась обратиться к ходже:

— Кайнага, вы бы не выручили меня с уборкой? Сил моих не хватает... Вы не беспокойтесь, я вам уплачу.

Ходжу не нужно было уговаривать. Он молча кивнул и в тот же день отвез на пункт на арбе, в которую запрягли лошадь Садыка, огромный канар с хлопком, собранным Улмекен.

С этих пор он никуда не отлучался из аула, с утра до вечера работал вместе с ней в поле.

В минуты отдыха ходжа, усевшись на хлопке, сушившемся на солнце, брал на руки сына Улмекен и тихо рассказывал ему сказку-песню «Туликжек» — «Лисенок».

Однажды во время обеда ходжа, испытующе глядя на Улмекен, как бы между прочим, а на самом деле желая проверить ее, сказал:

— Кто у вас тут молодец, так это батрачком Жалмен.

Не чувствуя подвоха, женщина простодушно ответила:

— Ростом-то он велик. А душа мелкая.

— Ну, не знаю, келин. Может, я и ошибаюсь. Говорится же: увидишь кого впервые, не говори: хороший, может, он плохой. Я ведь в вашем ауле недавно, в людях-то еще не разобрался. А иного и вовек не раскусишь: недаром молвится, чужая душа — потемки. А почему ты так говоришь о Жалмене?

— Ой, кайнага, не люблю я за глаза косточки людям перемывать. Но мой хозяин его не очень-то жаловал, и всегда-то промеж ними раздоры были. Может, они чего не поделили, власть ли, авторитет ли... Да только непохоже это на моего хозяина. Он уж такой был честный, так Советскую власть любил — в огонь за нее готов! И хотел, чтобы все были такие, как он. А у Жалмена свой нрав, своя гордость. Знаете ведь, кайнага, как говорят в народе: головы двух баранов в одном котле не сваришь.

— Э, люди-то живые, могут порой вспылить да повздорить. Эка беда! Поссорились — помирились. Оба ведь они были активистами, получат сверху указание — один его так толкует, другой — эдак. Оттого, что каждому хотелось сделать как лучше. Не ссорились они — спорили. А если Жалмен когда чем обидел Айтеке, так сейчас он об этом ох, как жалеет, говорит: знал бы, какая участь ему уготовлена, так в любом споре уступил бы! И не повинен ни в чем, а совестью мучается, уж такой он человек.

Улмекен, ничего не ответив, встала, подошла к люльке и начала кормить ребенка.

Ходжу одолевала сонливость, веки смыкались от дремоты, он лежал, облокотясь о подушки, ждал, когда же Улмекен заметит, что его клонит ко сну, и радушно предложит: «Может, поспите, кайнага, я вам сейчас постелю». Но Улмекен, недвижно, словно в задумчивости, склонившаяся над люлькой, казалось, ничего не замечала вокруг.

Ходжа, пересилив дремоту, поднялся, подбросил хворосту в затухающий очаг и, глянув на пригорюнившуюся хозяйку, накинул на плечи бешмет и вышел из дома.

А Улмекен в это время вспоминала своего мужа, Айтжана. Она не обиделась на ходжу за то, что тот защищал Жалмена, которого Айтжан недолюбливал. Видать, он просто мало знает батрачкома. А возможно, слова его правые: это ведь человек, умудренный опытом, немало повидавший в жизни. Улмекен всегда почтительно выслушивала его отцовские наставления. Речь ходжи лилась гладко — и не похоже, что он из бедняков-крестьян!

Вот муж — тот говорил хоть и не так складно, но уж зато как горячо! Слова его шли, казалось, из самой души, он ничего не умел скрывать, и уж если верил в человека — так верил, а не любил кого — так и не щадил.

Улмекен вспомнилось, как однажды Айтжан, сидя у очага, пылко, приподнято говорил о колхозах, и на глаза у нее навернулись невольные слезы. Слова мужа были подобны языкам пламени в очаге.

— Вот этими руками, — восклицал он, потрясая кулаками, — мы утвердили на земле наших предков Советскую власть, завоевали свободу для трудового люда. А ныне мы укрепим эту власть — сколотив колхозы вот этими же руками!

Улмекен тогда неприметно улыбнулась: муж говорил так, будто он один устанавливал здесь Советскую власть.

А он продолжал:

— Ох, как погляжу я на нашего сынка, так, ей-богу, завидки берут. Ему не видать того горя, той нужды, которую мы пережили. И не выпадет на его долю тех тягот, которые мы вынесли на своих плечах, кровь проливая за революцию, лежа студеными ночами на камнях Каратау. Вот подрастет он, поедет учиться в Москву. И будет ходить по улицам, где ходил его дедушка, Ленин... Ты видела, Улмекен, какая у нашего малыша голова? Прямо как у Ильича!

Взяв ребенка на руки, Айтжан нежно погладил его по редким волосикам:

— У Ленина, говорят, в детстве голова болышая была — да я и сам видел на фотографии, где он совсем еще маленький с кудряшками. А такой серьезный... В такой голове — сколько мудрых мыслей может уместиться! Не то что у нашего Жалмена: ростом с верблюда, а голова как у курицы.

И он смеялся, подкидывая сына на руках. Улмекен тоже смеялась,